В этот день в замке царило оживление. Подходя к воротам, Оливье и его пленник увидели двух лучников у поднятой решетки, а во дворе заметили королевских сержантов, которые, держа жезлы с королевскими лилиями, следили за разгрузкой какой-то клади. Естественно, две длинные гизармы скрестились перед ними, и один из стражников, смеясь, спросил:

— Куда это ты направляешься, приятель? Если этот тип крадет кур, то у мессира де Фурке нет времени разбираться с тобой. Как видишь, — добавил он, указывая на суету во дворе замка, — к нам прибыл сир Филипп.

— Я как раз и желаю видеть короля!

— С ума сошел! Он бывает здесь в сопровождении небольшого эскорта, и беспокоить его запрещено. А кто этот тип на поводке?

— Мой пленник, как видите, и именно его я хочу показать королю. Ему будет интересно. И я не собираюсь обсуждать это с вами...

— Тогда ступай восвояси!

— Еще чего! Гвардией по-прежнему командует мессир Ален де Парейль?

— Да. Но...

— Попросите его явиться сюда!

Стражник заколебался. Однако от незнакомца, который был одет более чем скромно и, казалось, пришел издалека, исходила какая-то особая сила. Он гордо держал красивую голову, а уверенные интонации выдавали в нем человека, не принадлежащего к низшим сословиям.

— Кто вы? — спросил охранник, от удивления переставший «тыкать» собеседнику, как равному.

— Я скажу это мессиру де Парейлю!

На этот раз солдат, волоча за собой гизарму, ушел со двора и вскоре вернулся вместе с высоким офицером, суровое лицо которого не выражало никаких эмоций. Из-под края железного шлема и серых густых бровей смотрели такие же неподвижные глаза.

— Что вам угодно? — коротко спросил он.

— Справедливости для невинно обиженных. Настоящей справедливости! Правосудия короля, давшего рыцарскую клятву! А не правосудия сира де Ногаре! Человек, которого я привел, — преступник...

— В самом деле? Как ваше имя?

— Оливье де Куртене. А он — Гонтран Эмбер, парижский галантерейщик.

— Забавный эскорт для галантерейщика. Правда, одет он недурно...

— ...в отличие от меня. И, тем не менее, я тот, за кого себя выдаю... и моим крестным отцом был император Бодуэн Константинопольский.

Он говорил спокойным тоном с очевидной гордостью, которая свидетельствовала о его происхождении. А Ален де Парейль разбирался в людях. Незнакомец слишком громко заявлял о себе, но говорил так уверенно, что нельзя было ему не поверить.

— Следуйте за мной! Я посмотрю, что можно сделать... но почему вы заткнули рот этому?..

— Чтобы он не терзал мои уши! Вы не представляете себе, какой поток слов сдерживает эта тряпка...

По тонким губам капитана скользнула легкая улыбка, но он промолчал. Следуя за ним, Оливье и Эмбер пересекли двор и подошли к ступенькам, ведущим в башню. Но прежде чем войти, Ален де Парейль остановился:

— Не питайте излишних надежд! Наш сир Филипп сегодня в мрачном расположении духа. Вы рискуете дорого заплатить за вашу дерзость.

— Я рискую лишь жизнью. Это не так дорого, лишь бы этот тип распростился со своей.

Пока они ждали, отойдя немного в сторону, слуги сновали вверх и вниз по лестнице, таская сундуки. Оливье начал молиться. Он знал, что задумал рискованное дело, и вряд ли выпутается из этой истории живым, но не ради себя решился он на встречу со страшным Филиппом, а ради того, чтобы жили спокойно в доме, принадлежавшем им по праву, мужественные и достойные уважения женщины, и особенно прекрасная девушка, которой Эмбер грозил опасностью, худшей, чем смерть. При мысли об этом восхитительном теле, отданном во власть... Он вздрогнул, попытался вернуться к молитве, устыдился самого себя и поспешил с помощью «Ave Maria» обратиться к защитнице всех девственниц.

Но лекарство не успело подействовать. Парейль вернулся.

— Проходите! — сказал он. — Сначала отдайте мне ваш кинжал... и вашего пленника. Я им займусь. Я выну твой кляп, — обратился он к галантерейщику, — но советую помалкивать, иначе получишь! Понял?

Выпучив испуганные глаза, Эмбер с трудом кивнул головой и не промолвил ни слова, полумертвый от страха, проклиная ту чертову минуту, когда он бросился в Пассиакум, торопясь завладеть имуществом покойной Бертрады. Он мог бы подождать, пока нотариус утвердит его в новых правах; но там была эта девушка, которой возжелала его плоть, и вот теперь ему придется объясняться с сувереном, который кого угодно мог привести в трепет. За исключением, может быть, своих братьев.

Оливье тоже, несмотря на свою решимость, ощутил смутную тревогу, когда оказался в круглом зале, где в проеме окна стоял король, рассеянно глядя во двор. Оливье видел его не в первый раз, но никогда раньше не испытывал того странного ощущения, что находится перед человеком исключительным, самим воплощением королевской власти. Статуи у дверей соборов, которые он тоже мог теперь изваять, — хотя до искусства Реми ему было далеко! — казались ему более живыми, чем эта высокая серая фигура, возвышавшаяся в конце бесконечной дороги, по которой вел его капитан гвардейцев. И никогда еще лицо короля не было таким бледным, а его выражение таким зловещим.