Что-то произошло, Веня, что-то для нас важное. Да, – сказал я, – но я не понимаю: что именно.

«Грибова, к следователю», – сказал чей-то гнусавый голос, и я увидел – не своими глазами и потому, наверное, туманно, будто сквозь матовое стекло – женщину-охранницу, открывшую дверь камеры ровно настолько, чтобы я могла пройти, и я прошла, ноги не держали, я шла, опираясь на Ленину руку, хорошо, что он был рядом, хотя я и не могла его видеть, но я и не хотела ничего видеть, мне это было не нужно, я взяла Леню под руку, так мы и вошли в кабинет, следователь, фамилию которого я знать не могла, но все равно знала, жестом указал мне на стул, и я села, продолжая держать Леню за руку, он стоял рядом, невидимый, от него исходило тепло, которого мне так недоставало, если бы не он, я бы сломалась, как ломается тонкая палочка, и тогда… Не знаю, что я могла бы сказать.

– Ваша фамилия Грибова, – произнес человек за столом, нацелив в меня острый, как лезвие ножа, взгляд. Как лезвие ножа, Господи помилуй…

– Да, – сказала я.

– Алина Сергеевна?

– Да.

– Проживающая по адресу…

– Да…

– Распишитесь вот здесь в том, что анкетные данные в протокол занесены правильно.

Я протянула руку и расписалась, хотя, возможно, не должна была этого делать, буквы расплывались перед глазами, может быть, там было записано вовсе не то, что спрашивал меня следователь по фамилии…

– Моя фамилия Бородулин, – сказал человек за столом. – Я веду ваше дело. Дело об убийстве гражданина Мельникова Валерия Даниловича.

– Я не убивала!

– Для начала изложу факты, – скрипучим голосом продолжал Бородулин, и я ждал момента, когда он скажет, что тело пролежало в прихожей с вечера, а убийство произошло не позднее двадцати двух часов. Сейчас я знал, что ответить на это заявление, сейчас я знал, как изменить ход допроса и наше с Алиной будущее. Я скажу… То есть ты, Алинушка, скажешь, что…

Зазвонил телефон, и следователь Бородулин с недовольным видом поднял трубку. Он не произнес ни слова, но я видела, как медленно расширялись его зрачки – странное ощущение, я даже не подозревала, что смогу разглядеть это неуловимое движение; возможно, впрочем, я и не видела его расширившихся зрачков, а только почувствовала его неожиданное напряжение, его удивление, перешедшее в страх, странный страх, не имевший ко мне никакого отношения, то есть, имевший, конечно, потому что услышанное каким-то образом было связано и со мной, и с Веней, и с Валерой, и с нашим общим будущим, хотя какое будущее могло быть у Валеры, у него и прошлого не было вот уже несколько часов.

Бородулин опустил трубку на рычаг и перевел на меня пустой взгляд. Взгляд человека, настолько погруженного в свои мысли, что окружающий мир теряет свое трехмерие и становится плоской картинкой, реальность которой определяется исключительно желанием или нежеланием видеть изображение.

– Что? – спросила я.

Бородулин смотрел на меня, но, похоже, не видел. Допрос пошел не так, как должен был, точнее – не так, как я видел его, хотя я-то видел не с самого начала, но все равно – теперь разговор и не мог пойти в том же ключе. Что-то произошло.

– Что? – спросил я.

Взгляд Бородулина стал, наконец, осмысленным, по крайней мере настолько, чтобы следователь понял, что задержанная все еще находится в комнате и с ней нужно что-то делать.

Он думал о чем-то и не мог принять решения.

– В коридоре, – пробормотал он. – Подождите в коридоре.

Он не боялся, что я убегу?

Я вышла в коридор и села на длинную узкую скамью – милиционер, доставивший меня на допрос из камеры, сел рядом, а напротив сидела женщина в милицейской форме и смотрела на меня, как удав на кролика, она не позволила бы мне не только сбежать, но даже подняться со скамьи без специального распоряжения следователя Бородулина.

– Что? – спросила я, и оба представителя органов правопорядка сделали вид, будто не слышат меня и не видят: два живых истукана. Но мой вопрос им и не предназначался.

Что я мог ответить? Я не слышал собеседника Бородулина, не знал, какую информацию получил следователь, и чем эта информация могла нам грозить. Единственное, что я знал, так это то, что, выпроводив Алину из кабинета, следователь принялся звонить сначала своему непосредственному начальству, потом куда-то еще, и отовсюду получал достаточно невразумительные ответы на вопрос, который оставался для меня скрытым.

Коротко тренькнул звонок, и женщина-милиционер сделала мне знак: ну-ка, мол, давай опять на допрос. В кабинете за прошедшие несколько минут атмосфера изменилась радикально: бумаги следователь убрал в ящик, перед ним лежал небольшой бланк, уже наполовину заполненный, и Бородулин ощущал такую неуверенность в себе и своих поступках, что мне даже стало его немного жаль – чисто женская реакция на мужскую слабость.

– Садитесь, Алина Сергеевна, – сказал он странным осипшим голосом.

Когда я села, он долго смотрел на меня взглядом, смысл которого я не могла понять – не осуждающе, не зло, а с каким-то внутренним страхом, вызванным неизвестно чем и потому непонятным.