Хватит. Поймем потом. А если не поймем, но будем вместе – разве нужно отказываться от этого дара, каким бы невероятным он ни выглядел? Что понимаю я в телевизорах? Практически ничего – и что из этого? Я пользуюсь телевизором, переключаю программы, и аппарат подчиняется мне, как собачонка, которой я говорю: «К ноге!»

Я повернул Алину лицом к себе, взял ее за обе руки и сказал:

– Все хорошо. Валера остался там. Ты – здесь, со мной.

– А мама…

– Ее нужно вызвать. Мы доедем до Тель-Авива и с автовокзала позвоним в Москву. Объясни маме, что…

Что могла Алина объяснить матери?

– Нет, ничего не объясняй. Сообщи о том, где ты, и дай инструкции. Ты оформляла документы, когда ездила сюда в отпуск, пусть мама сделает то же самое.

– Да, – сказала Алина, хмурясь.

– О чем ты думаешь? – спросил я.

– Ты не знаешь, Веня? – вопросом на вопрос ответила она. – Почему? Вчера все было так хорошо…

Да, вчера все было иначе.

Он специально умер, – подумала я, – чтобы нам не быть вместе никогда.

Глупости, – подумал я, – он даже не знал о моем существовании.

Знал, – подумала я. – Он очень точно меня чувствовал. Когда увидел меня в Шереметьево, сразу понял, что у меня кто-то появился. Ты. Как он мог поступить, чтобы нам с тобой не быть вместе? Он знал, что силой не заставит меня вернуться – бывали случаи, пробовал. Я уходила и возвращалась сама. Он не имел надо мной власти, и это его бесило, это унижало в нем мужчину. Он, наверное, все-таки любил меня, Веня. Только когда любят, идут на смерть. Он ведь пошел на смерть, чтобы помешать нам. И теперь он мертвый, а мы с тобой мучаемся, потому что не можем простить себе то, в чем не виноваты.

Глупости, – подумал я, – он не мог заколоться на твоих глазах. Это… Это мелодраматично, нелепо и бессмысленно. В дурных пьесах и готических романах герои могли вытворять с собой такое, но не в последнем году двадцатого века!

Ты хочешь сказать, что это я убила его? – подумала я. – Ты это хочешь сказать, Веня?

Нет, – подумал я. – Ты права. Он сам.

Сам, – подумал я, и что-то шевельнулось в сознании. Мысль. Воспоминание? То и другое? Если бы я смог подумать, вспомнить и связать то, о чем вспомнил, с тем, о чем подумал…

Я посмотрел в окно – автобус проезжал Рамат-Авив, быстро же мы ехали, мне казалось, что прошло всего несколько минут после того, как миновали Нетанию, или время для нас с Алиной сжалось? Старик, сидевший через проход от нас, куда-то исчез, должно быть, успел выйти, так ничего и не поняв в наших отношениях…

Дорогая моя, любимая, – подумал я, – давай вести себя так, будто Валеры нет на свете.

Его и так нет, – подумала я. – Я вспомнила, как он смотрел на меня недавно, когда стоял возле лифта, набросив на себя простыню. Он хотел, чтобы я тоже умерла, и тогда только он имел бы на меня права. Может, потому он и убил себя – чтобы взять меня с собой и иметь на меня права там, если уж не получилось здесь?

Нет, – подумал я. – Все не так.

А как, Веня?

Не знаю, – подумал я. – Пока не знаю. Но почему-то уверен: Валера нам нужен так же, как ужасные тропические тайфуны нужны для равновесия земной атмосферы.

Автобус въехал по пандусу на шестой этаж автостанции, задержался на минуту у поворота, в салон вошел молодой чернокожий охранник, заглянул в мусорную корзинку, прошел в конец автобуса, вернулся к водителю, кивнул ему, «Все в порядке», вышел, и мы, наконец, подкатили к входу в автовокзал.

Алина вышла из автобуса первой, я спустился следом, перекинув через плечо сумку. Что дальше? Можно пересесть на другой маршрут и ехать в аэропорт, как я и рассчитывал. Можно пересесть на другой маршрут и вернуться домой.

– Позвони маме, – сказал я и повел Алину к ближайшему киоску, чтобы купить телефонную карточку. На шестом этаже одновременно играли, похоже, не меньше сотни рок-ансамблей – в каждом из магазинчиков, торговавших дисками, кассетами, радиоаппаратурой, игрушками, газетами, книгами, часами, куклами, фалафелем, шуармой и всякой средиземноморской снедью, была своя музыка, свой личный грохот, бьющий по ушам, и все вместе создавало почему-то впечатление не дикой и неразложимой на отдельные звуки какофонии, как следовало бы ожидать, но ясного порядка, в котором каждая мелодия, каждая песня, каждый зазывный вопль продавца бурекасов слышны были отдельно и ложились на свое место в сознании. Впрочем, с непривычки здесь можно было растеряться. Я-то привык, а Алина шла, широко раскрыв глаза и, похоже, ничего не видя вокруг, потому что только на слух воспринимала сейчас окружавшую действительность.

Мы вышли к платформам, откуда уходили автобусы в южном направлении, – здесь было тише, продавцы не кричали, зазывая покупателей, а спокойно сидели в своих киосках, будто это был другой мир. Я купил телефонную карточку на сто двадцать разговоров – ее должно было хватить на три-четыре минуты, – и подвел Алину к висевшему на стене одинокому таксофону, выкрашенному в ярко-желтый цвет полного сумасшествия. Вполне подходяще.

Что сказать маме? – подумала я. – А вдруг ее нет дома? Вдруг с ней что-то случилось за это время? Что я стану делать, если она не ответит?