Дора говорила ровно, твердо, как с больными. Но собственное ее сердце, хоть без дигиталиса, билось довольно сильно — несколько больше, чем бы полагалось. «Все равно надо молчать, сохранять спокойствие». Она не потеряла его и когда раздался стук в дверь ее квартиры.

— Ко мне прачка. Я потом зайду еще…

— Людмила, — сказала Капа, когда она ушла. — Как ты думаешь, справедливость существует на свете?

— А на что она тебе?

— Ну, да так это я говорю, вообще…

— Нет. Не существует.

— И я так думаю.

Людмила не весьма одобряла философствования. И промолчала. Но полежав немного, Капа опять заговорила.

— Эта Дора ко мне всегда очень добра. Я ничего кроме хорошего от нее не видела. И все-таки ее не люблю. Разве это справедливо?

Она перевела на Людмилу серые, пещерные глаза и вдруг холодно доложила:

— Просто не люблю! Она сиделка из больницы. Людмила усмехнулась.

— Твое дело. И твое право. А в жизни, милая моя, существует только сила, ловкость да удача.

— А у кого нет удачи?

— Нет, Капка, я не стану с тобой разглагольствовать. На-ка вот тебе грелку.

И положила ей к ногам горячие бутылки.

— Я эту Дору вовсе и не хочу видеть, а она тут. Если бы Анатолий зашел… но его именно и нет. Совсем пропал. Все дела, дела. В Фонтенбло надо картины американцу предлагать…

«Все врет, разумеется, какие там американцы» (Людмила вслух этого не сказала).

— Говорит, если хорошо заработает, повезет меня летом на юг.

На месте Доры сидела Людмила. Глаза ее действительно были сини и холодноваты. Но Капа с любовью взяла ее длинную руку с тонкими, такими изящными пальцами, погладила.

— Я думаю, он никуда меня не повезет.

Теперь Людмилину руку поднесла к глазам, погладила, поцеловала.

— Как мне тепло от твоей грелки. Я скоро оправляюсь. Очень тебя люблю.

Людмила докурила, решительно затушила окурок, нагнулась к Капе. В глазах ее что-то дрогнуло. Она поцеловала Капу.

— Ну, если у меня одно дельце удастся, то тебе действительно перепадет. Тогда везу тебя в Жуан-лэ-Пэн.

Анатолий Иваныч сидел на сомье, слегка расставив ноги. Пестрые носочки выглядывали из-под брюк — чудно разглаженных. Блестели ботинки. Голубые глаза его ласково улыбались, седоватые волосы разобраны на боковой пробор. Увидев Дору, он встал, все улыбаясь, поцеловал ей руку.

— Дорочка, я страшно рад вас вдеть.

Дора Львовна, слегка смутившись, поцеловала его в лоб.

— Ну и я тоже… Да видите какая история. Она рассказала про Капу.

— У нее сердце слабое. Сами по себе явления отравления несильны, все-таки я дала дигиталис.

— Ах, Капочка… да, бедная Капочка.

— Понимаете, ведь она лежит тут совсем рядом, чуть не за стеной.

— Да, за стеной…

— Опасности нет, но… да.

Дора Львовна не совсем могла выразить, что-то ее смущало. Надо бы ехать в Фонтенбло…

Анатолий Иваныч рассеянно, не совсем покойно пробежал глазами по комнате.

— Дорочка, вы знаете, у меня такие дела… Но на ближайших днях должно выясниться. Мы с Олимпиадой Николаевной одну перуанку обрабатываем, если удастся — а уже на девяносто процентов удалось, она в принципе покупает… то не менее тридцати тысяч. Все это требует расходов… ах, ужасно трудно, Дорочка…

Дора Львовна сидела, слегка потирая крепкие свои руки. Ей определенно теперь казалось, что река, довольно быстрая, с неким головокружением в водоворотах, несет ее…

— Только бы мне сейчас перевернуться, эти несколько дней. А там мы могли бы уехать.

— Будем говорить прямо, — голос Доры был покоен, лишь слегка глуше. — Нужны деньги? Сколько?

Анатолий Иваныч изобразил на лице тревогу, удивление, некоторое волнение.

— Мне… мне ужасно неловко. Дора Львовна встала.

— Я не Стаэле, — сказала она, подходя к письменному столу. — Больше пятисот не могу дать.

— Через несколько дней… Она улыбнулась.

— Ну, там увидим.

В окно глядело все то же нежно-голубоватое небо с сеткой тонких ветвей садика Жанен. В фонтенблоском лесу грандиозные дубы еще сложнее, могущественней простирают ввысь арматуру свою. Как далеко!

«Что же тут удивительного? Разве могло быть иначе?»

Дора опять села у окна. Анатолий Иваныч спрятал бумажник. По лицу его ветерок носил улыбку — смесь ласковости и униженности — что-то хотел сказать, да не выходило.