Сначала змей, гадство, запускаться не хочет. Только разбежишься, а он — бац, и носом! Хвост, что ли, тяжелый? Мочалка — дрянь.

А потом вдруг пошел, пошел! И… сел на провода. Ужас как обидно! Я его дергаю, дергаю. Гадство! Никак! Пришлось нитку стеклышком чикнуть. Так не порвешь! Она — для змея, крученая.

И тут Мишка открыл мне страшную тайну: откуда берутся дети?!

Я, канешно, своим ушам не поверил.

— Побожись, гад!

— Во! Етитская сила. Провалиться мне на веки вечные!

Значит, правда.

Вот живешь на свете и ничего не знаешь. Они нарочно это скрывают. Детям — ничего нельзя. Взрослым — все можно. Вот они нам голову и морочат.

Буза какая-то! Ну что бы я делал, если бы не Мишка?

И я стал потихоньку про себя выпытывать. Сначала раскололась моя папина бабушка.

Оказывается, я родился случайно. Просто маме подвернулся папа. А папа подвернулся тоже случайно.

Сперва папиного дедушку объявили «лишенцем». И папа тоже сразу стал «никудышным». Тогда его отправили «на кулички», к чертовой матери.

А мама туда сама поехала, потому что у нее не было профсоюзного билета. Без билета, ясное дело, ее никто не брал на работу.

Билета у мамы не было, потому что она играла своего Рахманинова и ни о чем серьезном не думала.

Вот когда она кончила свою консерваторию и лучше всех сыграла концерт, тут все и открылось. Надо было больше думать про билет, а не про музыку. А моя мама играла на своем рояле и газет не читала. Откуда же она могла знать, что кругом делается?

На счастье подвернулась тетя Муся из оперетты. Она взяла маму с собой в тьмутаракань на гастроли.

В этой тьмутаракани папа мою маму и подцепил. Торчал как пень за кулисами и глаз от мамы оторвать не мог.

А в Москву он дал телеграмму моей бабушке: «У меня все по-старому. Только я женился».

Бабушка Адельсидоровна схватилась за голову. Но было уже поздно.

Мама вернулась в Москву.

И тут я родился.

На Арбате, у Грауэрмана. Вон он и сейчас торчит на Арбате!

Как хорошо все вышло! И папу вовремя послали к «чертовой матери». И мама за билетом в тьмутаракань не зря поехала. А по-другому — меня бы совсем не было.

В Сокольниках я сплю фактицки под роялем. Вечерами мама играет своего Шопена или своего Рахманинова. Не каждый день, а когда у нее есть настроение.

Та-та тарам-там, та-та-та-та тарам-там.

Я лежу с закрытыми глазами. А потом улетаю. По-правдашнему. Как змей.

А на Никицкой у нас есть радиво. Прямо над кроватью висит бумажная тарелка. Она сама поет и разговаривает. Там такая пуговка есть. И ее можно подкручивать. Хочешь — громчее. Хочешь — потише.

Теперь мы знаем, что кругом делается.

И если завтра будет война — мы сразу услышим.

Только оно хрипит как-то.

Но это не я в него мячиком запулил!

А бабушка говорит, что радива раньше совсем не было. Ни у кого. Даже у дяди Жоржа.

Дядя Жорж живет на Никицкой, где бабушка. Даже в том же подъезде. На первом этаже. Только в другой квартире. Бабушкины окна — сюда от парадного. А дяди-Жоржины — туда.

Тетя Галя говорит, что от этой революции все в нашей семье потерялись. Кроме бабушки. Бабушка не потерялась, потому что у нее на руках была семья. А дядя Жорж тоже сначала потерялся, а потом нашелся. Он стал делать детские игрушки. А когда запретили делать игрушки, пошел на завод и стал делать пластмассу.

— Скоро дедушкин фарфоровый сервиз можно будет выбросить на помойку. Теперь все будет только из пластмассы, — говорит дядя Жорж.

Но, по-моему, никто не собирается выбрасывать дедушкин сервиз на помойку.

Его достает бабушка из шкапа по большим праздникам.

На Рождество, на Пасху, ну и на бабушкин день рождения.

— Почему вы в партию не вступаете, если вы такой идейный, — хихикает дядя Сережа.

А дядя Жорж сразу отбрил дядю Сережу:

— Лучше быть беспартийным большевиком, чем партийным карьеристом.

Я ничего не понял. А все засмеялись — какой наш дядя Жорж умный.

Про дядю Жоржа теперь говорят, что он у нас «беспартийный большевик». А большевик — это значит больше всех.

Дядя Жорж за столом всегда борется с мещанством. А мы сидим и его слушаем.

— Народ говорит — война скоро будет. Как его называется, уж больно грибов много было, по осени, — замечает бабушка.

Дядя Жорж сразу сердится:

— Много твой народ знает! Сорока ему на хвосте принесла. Нечего чепуху молоть. Работали бы лучше! Вот немцы.