— О Господи, — закрестился инок, — прости меня, грешного.

— Ладно, давай-ка, Варлаам, ложись рядышком…

С толпой нищих Варлаам пристроился на паперти Успенского собора. Юродивые и калеки гнусавили, бранились за место. Варлаама нищие не трогали. Он редко появлялся на паперти. Усевшись на каменные ступени, инок снял с головы засаленный клобук, сунул под зад — все теплей будет. Пригладил пятерней слипшиеся волосы.

Трезвонили колокола в кремлевских соборах и по Москве. С рассветом потянулись в храмы первые богомольцы. Останавливались у входа, крестились истово. Вскорости люд повалил шибче. Народ проходил мимо Варлаама и нищих, подавали редко. Ремесленному люду откуда взять, сами еще от моровых и голодных лет не оправились как следует. Стрельцы, те, кто получше живет, нищих не баловали. Коли всем бродягам раздавать, себе чего останется? А бояре и совсем Божьих людей не замечали. Жалко кошели развязывать.

Рядом с Варлаамом пристроился тощий монах. Бороденка редкая, носик остренький, Варлааму всего больше в монахе глаза не понравились. Какие-то они у него странные, на месте не стоят, бегают, ровно высматривают чего-то. Монах шептал одно и то же:

— Я есмь инок Чудова монастыря…

Загляделся Варлаам на монаха и не заметил, как на ступени собора поднялся Отрепьев. Тут остроносый монах к нему кинулся, завопил:

— Остановись, Григорий! Али не признал меня, инок?

Побледнел Отрепьев, оттолкнул монаха:

— Прочь, безумец!

— Хи-хи! — тоненько взвизгнул монах. — Забыл меня, инок Григорий? Мы с тобой жили в келье Чудова монастыря, из одной миски в трапезной хлебали. Какой ты еси царь? Ты беглый монах и расстрига Гришка Отрепьев!

— Хватайте его! — взревел Отрепьев. — В пыточную! Ах ты, пес годуновский!

Кинулись бояре на монашка, сбили с ног, поволокли. А он, покуда и слышно было, одно твердил:

— Не царю служите, антихристу Гришке Отрепьеву!

Не достояв до конца утреню — монах настроение испортил, Отрепьев вернулся во дворцовые палаты вместе с Басмановым. Закрылись в Крестовой палате.

— Ты, Петр, самолично побывай в пыточной, послушай, с чьих уст монах лаял меня.

— Добро, государь. — Басманов нахмурился, — Оно бы все ничего, государь, да не хотел тебя тревожить ране, а седни, когда такое приключилось, скажу… Кабы один монах такое плел несусветное, а то намедни с тем схватили дворянина Петьку Тургенева с мастеровым Федькой. Известно, что и сотник Смирной-Отрепьев подобное болтает.

Посуровел Григорий:

— Было время, Отрепьевы мне жизнь спасли, и за то хотел я одарить их. Однако, вижу, недостойны они милости. Сотник Смирной-Отрепьев народ смущал еще в Самборе, Годунов его ко мне подсылал. Я сотника тогда помиловал, отпустил, а ныне хватит. — Отрепьев потер лоб, зашагал по палате. — В ссылку Смирного-Отрепьева. И ничьей заступы не приемлю. — Остановился напротив Басманова. — Покличь ко мне патриарха. Велю ему монахов Чудова монастыря потрясти. Ожирели в богатстве, стыд растеряли. А все оттого, что в безделье монахи пребывают.

В пыточной чад.

Не в Разбойном приказе, какой воровскими делами ведал, а в глубоком тайном подземелье под дворцовыми хоромами жгут палачи раскаленным железом тело, ломают кости. Остроносый монашек сразу дух испустил, а дворянин Петька Тургенев да мастеровой Федор еще держатся.

Басманов сидел на лавке, спиной к стене прижался, а за столом дьяк с пером при свете свечи записывал, о чем государевы преступники сказывали.

Тургенев и мастеровой на Красной площади те же речи гнусные вели, царевича Димитрия вором и самозванцем обзывали.

Смотрел Басманов, как дюжие палачи катовали. Знобило его, хоть на нем и шуба, и шапка. Протянул руку, взял со стола корец с вином, выпил до дна. Вроде теплей стало, и дрожь унялась. Спросил:

— Скажи, Федька, чьи слова молвил?

Мастеровой зубы сцепил, мычит.

Махнул Басманов рукой:

— Оставьте его, — и указал на Тургенева — Может, дворянин Петр рот откроет!..

От мастерового палачи к Тургеневу подступили, подвесили на вывернутых руках, жаровню с углями под пятки сунули. Дворянин охнул, на время сознание потерял. Басманова затошнило. Сказал дьяку:

— Пытай и дале огнем ленивым. Коль до чего дознаешься, мне немедля перескажешь… Пошел я…

С превеликим трудом добрался Кнутсен до Москвы. В пути не раз пожалел о покинутой Риге, помянул недобрым словом того, кто первым рассказал ему о богатстве Московии, где стоит только пожелать — и золото само полезет в карман.

Покуда пивовар со своими бродягами доплыл до Архангельска, море едва их не потопило. А как с ганзейского корабля на русский пересели и по Двине пустились, тут храброму немцу от бесконечных и по-осеннему угрюмых лесов дурно сделалось.