— Что?

— Скоро расстаться с ним придется.

— Почему?

— Да мать больна. Ну, недужному, вестимо, то то, то другое надо. А где взять? У боярыни не спросишь. Вот и придется продать запястье и купить матери чего-нибудь. Эх, жизнь!

— Так на тебе рублевиков, купи матери что надо, а запястье припрячь.

— Ай, боярин, да какая же ты добрая душа! — воскликнула Фекла, пряча рублевики. — Век буду за тебя Бога молить!

— Теперь слушай хорошенько. В четверток ночью, после первых петухов, проберусь я в сад. Ты тем временем тихонечко с боярышней выйди из дому и иди к забору. У меня там лазейка будет устроена. Я вас встречу, выведу на улицу. Тройка коней с верным человеком будет поджидать. В телегу вспрыгнем — и поминай нас как звали! Поняла? Запомнишь?

— Запомню! В четверток ночью. Стало быть, на пяток в ночь?

— Да, да.

— После первых петухов… Ладно.

— Устроишь все?

— Устрою, будь в надежде.

— Ну, ступай теперь, расскажи при случае все боярышне и поклон ей мой низкий передай. Скажи, что не знаю я, как и дождаться четвертка!

— Все, все скажу. Прощай, боярин, много благодарна тебе.

Они разошлись.

Скоро до слуха Константина донесся скрип калитки и громкое ворчанье старика сторожа, впускавшего Феклу:

— Эк тебя носит, быстроглазую!

«Кончено! — подумал молодой боярин. Каша заварена, как-то скушаем? Либо пан, либо пропал! Э! Будет пан! Бог поможет», — решил он, спешно шагая к своему дому.

— Так ты говоришь, мать, он дома и не ночевал? — сидя за утренним сбитнем, спросил жену Лазарь Павлович.

— Не ночевал, не ночевал! И постеля не смята ничуточки, — подняв брови и придав лицу озабоченное выражение, сказала боярыня.

— Гм… — качнув головой, промычал Двудесятин.

— И то еще чудно, что одного холопишки мы недосчитываемся.

— Какого? Не Фомки ли?

— Его самого. А ты почему угадал?

— Рыбак рыбака видит издалека, так я Фомка с Константином: оба — озорники. Этакий шалопут сынок у меня! Что-нибудь да натворят они с Фомкой! Вернется — ужо задам ему! — говорил Лазарь Павлович, но в голосе его не замечалось раздражения, и даже легкая усмешка кривила губы, — Ах, озорной, озорной! Ну, да и то сказать — молоденек, кровь играет. Сам я такой был в его годы, — продолжал он.

— Гость к тебе, боярин, — сказал вошедший слуга.

— Кто это в такую рань?!

— Парамон Парамонович Чванный.

— А-а! Вот диво! Пойти встретить его… — промолвил, поднимаясь с лавки, Двудесятин.

Но гость уже входил в светлицу.

Боярин Чванный был небольшой, худощавый, лысоголовый старик с сероватым морщинистым лицом, с хитрыми глазами, смотревшими исподлобья.

При первом взгляде на гостя Лазарь Павлович понял, что он не в духе.

— Милости просим, гость дорогой! Хозяюшка! Велика сбитеньку подать. А я, грешным делом, только что еще поднялся, — сказал хозяин.

— От сбитня уволь: сейчас дома пил, — сумрачно ответил гость, — Вели-ка лучше кликнуть сынка своего молодшего.

— Константина? Фью-ю! — присвистнул Двудесятин. — И рад бы, да не могу: он и дома не ночевал.

— Вишь ты! Озорник он у тебя. Ведь я на него с жалобой.

— Ну?! Что он такое натворил?

— Помилуй Бог что! Пелагею скрасть хотел.

— Вот те на! Лександрову невесту! Ну и шалый же! И что же, скрал?

— Нет, не удалось — поймали мы его.

— Вот за это можно дурнем его назвать — уж коли задумал выкрасть девушку, так не попадался б. За это стоит ему бока намять! И намну, как домой вернется, — с раздражением вскричал Лазарь Павлович. — Расскажи, как дело было, — добавил он угрюмо.

— А вот как. Хитер твой сынок, а нашлись люди его похитрее. Подговорил он холопку одну мою, всяких наград ей наобещал… Ну, она было и согласилась, а потом совесть зазрила — известно, девка честная, убоялась греха. Пришла она к жене моей, бух ей в ноги да все и рассказала. Так и так, мол; тогда-то и туда-то подъедет боярин Константин Лазарыч и будет ждать, чтоб привела я к нему боярышню Пелагею. Он ее в возок — и прямо к попу венчаться.

— Вон как!

— Да. А опосля с повинной, значит, к родителям.

— Этакий озорной! Этакий озорной! — приговаривала, всплескивая руками, Марья Парамоновна.

Лазарь Павлович молча слушал.

— Ну, Манефа, вестимо, мне все рассказала. Я велел холопке молчать до поры до времени, а как сынок твой приехал в условленное время, я его и поймал и холопа его тоже.

— Неужли он так и дался? — вскричал Двудесятин.

— Какое! Почитай, десятку холопов носы расквасил да зубы повыбил, пока его скрутили. Ну да и холоп, который с ним был, тоже хорош: чистый разбойник! Остервенился, что зверь, чуть меня самого не пришиб.