Законы они устанавливать могли. Но все равно боялись. Его. Они к нему не подходили, они его избегали, как прокаженного. И он понимал почему. Даже гордился. Еще бы. Некоторые из них тоже убивали, но не стольких. И потом, они опасались, что кто-нибудь там, снаружи, узнает: они были рядом с ним и не убили. А им запретили его трогать!.. Ведь он теперь знаменитость. Других таких во всей стране нет.

Впрочем, они все равно несколько раз пробовали его убить. Чтобы оправдаться перед теми, кто снаружи. Чтобы к ним присоединиться. Дураки. Он хоть и искал свою смерть, но не такую. Убить его обычному человеку очень трудно, практически невозможно. У него ведь это не первая ходка, есть опыт… Еще в юности он в совершенстве освоил гасилку, особые приемы бойцового тюремного искусства. Хотя и не искусство это никакое, просто способ выживания. Как в лесу.

Перед гасил кой все эти «бои без правил», карате и прочие — детский лепет на лужайке, размахивание слабыми ручонками. Ни одна система рукопашного боя, кроме гасилки, не нацелена на убийство или увечье противника. Он это понял еще в малолетке, беспредельной зоне, много лет назад. Приходилось бороться за жизнь с первого до последнего дня срока. Каждый день. Каждый час. В любую секунду тебя могли пробить на вшивость. Ежедневные подставы — норма для выявления слабого звена. Если не ответить или ответить плохо, ты приговорен.

Он научился, улыбаясь и сближаясь вплотную с сокамерником, резко, внезапно и глядя в сторону бить его в солнечное сплетение. В пах, в глаз, в нос, по коленной чашечке, по пальцам руки или ноги, в горло. Особенно ему удавались короткие свистящие удары в горло. Заточенной ложкой, острым краем тарелки, электродом, бритвой — чем угодно, что сумел пронести в жилую часть зоны из рабочей. Если ничего не сумел — можно убить и зубной щеткой. Просто руками, в конце концов. Только надо знать, куда бить. А бить надо неожиданно и один раз, второй попытки не будет.

Он освоил ударную технику на поражение. Научился бить кровожадно и результативно, максимально сильно, внезапно. Решительно бить, почти с безумием — по единственной точке, которая гарантирует болевой шок и отключение противника. Научился выглядеть безобидно и тихо, скрывать свои агрессивные намерения до сближения на ударную дистанцию. Обучился добивать, не раздумывая. Никакого спорта — убийство. Если ты не убьешь, то тебя. Там не шутили и не играли. Там отбывали срок не люди, а загнанные в угол животные.

Освоить гасилку ему помогло и то, что он не боялся умереть и что боли почти не чувствовал. Научился в детстве подавлять болевые центры — когда отец избивал. И поэтому те внезапные удары, которые наносили ему, не достигали цели. Он успевал ответить, истекая кровью, добивал изумленного сокамерника и выживал. Постепенно его оставили в покое.

И в этой колонии его тоже постепенно оставили в покое. Когда он быстро, ловко и спокойно убил нескольких добровольцев. Несколькими жертвами больше для приговоренного к пожизненному — ерунда. Сами виноваты. Надо было вовремя привести приговор в исполнение.

Ведь он так ждал. Никто не знает, что это за невыносимое страдание — носить в себе Того, который командует. Ведь потому ему и в местах заключения, в колониях всегда было лучше, чем дома. Тюрьма живет своей страшной особой жизнью в море жизни обычной, считающейся свободной, благополучной… И в нем самом, внутри, живет особый, страшный.

Да, ему легко было выживать в этом особом страшном мире. Двойственность колонии с ее порядками легко сопрягалась с его собственной двойственностью.

Но внутри ли живет Тот? Ведь он так часто управляет, что уже не поймешь, какой ты снаружи, какой внутри. Надо и его убить, как он убивал всех. Чтобы не командовал. И себя вместе с ним, да… но это все равно. Как было бы хорошо — перестать жить. Спать.

Он подавал прошение на имя президента. Раз, другой, третий… Нет ответа. Наверное, ему не передали. Конечно, удивились: все просят о помиловании, а этот — о казни. Вместо того, чтобы радоваться ее отмене. Странно, нестандартно. К чему чиновникам нестандартные вопросы? И они не передавали.

А ему говорили, что президент отказал. Они все врут. Всегда. И он не верил никогда и никому. Постепенно перестал верить даже себе. Когда ему хотелось чего-нибудь — он не верил. И отказывался.

Только когда в нем просыпался Тот, он уже ни от чего не отказывался. От того самого, запретного, Тот не позволял отказываться…

Лишь книги заглушали внутреннего диктатора. Единственное, что имеет смысл в этой жизни, — книги. Чтение. Какое удовольствие видеть эти буквы, печатные знаки! Он с детства испытывал перед ними уважение, трепетал перед непонятным. Потом постепенно научился читать, понимать знаки-буквы. Но трепет перед напечатанным на бумаге сохранился. Уважение к книге — это навсегда. А люди — случайный, надоедливый мусор.