И Светлана безропотно выполняла все его команды. Вот, что значит — мужчина в доме. Как, наверное, приятно ей подчиняться!.. И он командовал, что-то попутно объяснял, шутил, подмигивал, то есть продолжал активно снимать с нее напряжение.

А цыплята шкворчали на двух сковородках, придавленные перевернутыми тарелками с грузом сверху, и разносили по кухне и всей квартире давно, похоже, непривычный здесь острый аромат чеснока, перца, зелени. И Светлана на миг замирала, шумно и смешно втягивая запахи носом, и улыбалась, словно к ней пришел праздник. А то вдруг словно скучнела, опускала голову, переставала обращать внимание на то, что происходит вокруг. Это об Игорьке думала, о завтрашнем дне.

В один из таких моментов Антон снова осторожно притянул к себе ее голову, посмотрел сверху в глаза и сказал негромко:

— Ты, Светка, вот о чем лучше думай… Ну, сделает завтра твой доктор операцию. Это связано с переливанием костного мозга, я знаю. И, если все пройдет удачно, а иначе, я думаю, и быть не может, сама говорила — доктор хороший, у Игоря наступит улучшение. А еще, я слышал, уже есть в Европе лекарство, оно дорогое, но не в этом дело, главное, оно действительно лечит, а не просто продляет, так сказать, понимаешь? Вот о чем тебе надо размышлять. А чтоб правильно размышлять, нужно, чтоб голова была способной это делать, а не только страдать бесконечно. А голову кормить надо, давать ей передышки, отвлекать, даже развлекать, честное слово, это не мои шальные идеи. Это все — релаксация, сечешь? Законное дело. Вот я и предлагаю тебе на сегодня полностью отключиться и подумать только о себе самой. О том, что ты — красивая и умная женщина. О том, что ты желанна, что на тебя смотреть — одно сплошное удовольствие, что ты очень даже способна и наслаждаться, и сама дарить наслаждение. А держать тебя в объятьях — это вообще! Тебе мало — на первый случай? Тогда мы еще чего-нибудь придумаем, — он улыбнулся и почесал ей пальцем кончик носа. — Зато завтра ты будешь выглядеть сильной, бодрой, уверенной — словом, на все сто! Игорек тебя увидит и обязательно поверит, что все пройдет удачно. А ему, в первую очередь, и нужна эта твоя уверенность. Примеров — сколько угодно. Вон, тот же Сашка. После ранений и контузии в коме находился. Доктора заявили, что ничего не могут даже предположить. Выйдет — не выйдет, никто не знал, а врачи были — дай Бог! Но Ирка ходила к нему, сидела, разговаривала, потому что была уверена, что он и в коме ее слышит. И ведь добилась! И Сашка поднялся, на ноги встал, хотя врачи категорически не верили. И не только встал, еще и бандита уделал, которого мы целой толпой выслеживали и догоняли. Вот так, моя хорошая. Убедил? — строго спросил он.

Она закивала, моргая повлажневшими ресницами.

— Вот так, — повторил он. — А теперь садись и готовься лопать, страна голодных и обиженных!.. Кстати, ты насчет того лекарства у доктора своего все-таки спроси, он должен знать название. А мы через Сашкины связи — знаешь, у него какие? Личные помощники президентов! — любые таблетки с порошками добудем, и сомнений нет…

— Господи, — Светлана смотрела на него с надеждой, — слушаю и не верю…

— Поверишь, куда ты денешься… А, каково?! — воскликнул он, доставая из тостер зарумяненные бутерброды с ветчиной и оплавленным сыром. — Стоп, теперь немного вина, иначе такую красоту грешно употреблять помимо этого, как говорится. — Он открыл бутылку красного вина, разлил по бокалам и поднял свой: — Давай за твоего героя! — Он кивнул на бутерброды. — Под дичь, как говорит один мой приятель. Чтоб завтра все у нас прошло нормально!..

Она смотрела на него так, что Антон больше не сомневался: извержение вулкана может стать поистине катастрофическим…

Посреди ночи, когда Светлана лежала на кровати в спальне, широко раскинув руки и тяжело, со всхлипами, дыша, Антон, сам с трудом приводивший свое дыхание в норму, прижал губы к ее влажному виску и тихо-тихо произнес:

— Знаешь, что я скажу, Светка? Тебе надо еще ребенка родить… обязательно…

Она медленно повернула к нему лицо, посмотрела в глаза и тихо и выдохнула с почти невидимой усмешкой:

— Пых! — очень понравилась ей, видно, эта маленькая шутка. — Для кого, Антошенька… сладкий ты мой?

— Хорошо хоть не спросила: от кого, — пробормотал он.

— Нахал… — мягко протянула она.

— Ну, что ж, первый шажок, будем считать, уже нами сделан. А с него, как говорят мудрые китайцы, начинается любая, даже бесконечная, дорога…

— Ах ты, философ-хулиган… — прошептала она и, повернувшись, плотно улеглась ему на грудь и обхватила, стиснула руками. А потом сказала одними губами, словно в забытьи: — Не отпущу…

И это было последнее, что она могла еще внятно произнести. А он так и вообще не собирался больше разговаривать — дурной, что ли?… Дел других нет?…

Чем больше Александр Борисович наблюдал за Люсей, тем больше она ему нравилась. Поначалу он не мог себе объяснить притягательной силы этой девочки: ну, вот ее не было рядом, и словно чего-то не хватало в жизни. Но понял: это он безумно соскучился по Нинке. Все-таки она была его дочкой больше, чем Иркиной. И по большому счету, ему, конечно же, следовало бы бросить свои дела к чертовой матери, слетать в Лондон, явиться в Кембридж, поселиться там в симпатичной гостиничке, где однажды уже останавливался, и провести с дочерью хотя бы недельку. Душой отдохнуть с умным собеседником. А Нинка стала какой-то новой, проницательной — вероятно, полная самостоятельность в чужой стране научила ее ответственности, привила нехарактерные прежде качества, такие как рассудительность, неторопливость, спокойствие. И все вместе это выглядело как заново приобретенное достоинство. Уже теперь, вероятно, и тональность разговоров у него с ней изменится… Не говоря, о темах…

Так он думал, глядя на Люсю и представляя себе, что через какое-то время, после года или чуть больше, учебы в Сорбонне такой же станет, наверное, и она. Интересно, как это у нее будет выглядеть? Как у Нинки? Или иначе, по-своему?

Он еще не разговаривал с Диной на эту тему, хотя о Люсе у них разговоры шли. Но мать больше всего беспокоила ситуация, в которой девочка невольно оказалась, и ее остро заботила только одна проблема: чтобы дочка не сломалась. Не ушла в себя, не озлобилась. Не утеряла своего доброго отношения к людям. Да, в конце концов, ради спокойствия и здоровья, можно и плюнуть на это приглашение! Не было его — и жили ведь! А теперь не жизнь, а одни сплошные неприятности. Всего надо опасаться, всего бояться, постоянно оглядываться! Да сколько ж можно терпеть?!

Но, как видел Александр Борисович, из материнских опасений и растерянности вызревало не желание добиться справедливости, а смиренное ощущение собственной обреченности. Не протест, а попытка оправдать свое бессилие.

Нет, может быть, — если бы речь шла только о Дине Петровне и угрозы ни в коей мере не касались ее дочери, — она бы избрала другой вариант, более решительных действий. И Турецкий, внутренне протестуя, тем не менее понимал ее позицию. Не окажись его самого рядом с Иркой и случись с Нинкой подобная история, вряд ли бы Ирина избрала путь бескомпромиссной борьбы. И тогда Англия им только снилась бы… Не у каждого ведь есть в заначке тот же Питер Реддвей или его приятель — из бывших шпионов, «пришедших с холода», а ныне вполне благополучных и благопристойных «отцов» всемирного образования. Все меняют времена, ничто не остается абсолютно неизменным — ни вера, ни убеждения, ни приоритеты, ни окончательные цели. Разве что моральный кодекс внутри каждого из сущих на земле, изумивший еще великого старика Канта. А про его же непознанное звездное небо над головой уже так и не скажешь, вот ведь как нынче с парадоксами…