— Ты раньше не любил эту сцену.

Феофан! И он тут. Воистину тайные галереи — самое оживленное место в Морском Чертоге.

— Я и сейчас предпочитаю богу царя. — Рука Георгия опустилась на пухлое плечо. Увы, стратег не рассчитал сил, и толстяк покачнулся. — Как живешь, Феофан? Прости, среди варваров теряешь вежливость. Ты дописал свою «Историю»?

— Я ее никогда не допишу, — вздохнул старый евнух. — Леонид прожил без малого тридцать три года, но чтобы рассказать о них, нужно жить вечно, а мне уже семьдесят один. Когда я начинал свой труд, я хотел показать, как человек ищет свой путь в истории, а получается наоборот. Может быть, потому, что для истинного ученого прошлое есть вещь отвлеченная, а для меня оно ближе настоящего.

— Ты истинный ученый, потому и сомневаешься, — утешил учителя Георгий. — Поверь в себя, и ты затмишь самого Филохора!

— Ты всегда был легкомысленным и добросердечным, — задумчиво произнес Феофан, — но я горд, что ты не забыл моих уроков даже среди варваров. Василевс возлагает на тебя большие надежды. Не обмани их.

— Это уж как получится, — не стал врать Георгий. Феофан вновь печально вздохнул. Племянник свергнутого Исидора Певкита был рожден, чтобы умереть или править, но звезды рассмеялись, и Феофан стал евнухом и историком, которому божественный Андроник подкинул на воспитание едва выучившегося читать братца. Евнух честно растил царедворца, а вырастил воина. Учителя подвела любовь к истории — лишенный слишком многого Феофан искал и находил утешение в древних битвах. Чего удивляться, что ученик думал о мечах, а не о кодексах?

— Но ты согласился! — не отставал старик.

— А ты все слышал…

— Я знал, что она пошла сюда, — буркнул евнух, не желая вдаваться в подробности, — и знаю, чего хочет Фока. Будь осторожен!

Георгий склонил голову к плечу, словно любуясь очередной картиной. Над Городом, где умер Бог, висела сине-золотая мозаичная ночь, стадо убийц разбрелось, и только стража делала свое дело, собирая разбросанные по площади камни. Суровые лица были исполнены скорби, но воины оплакивали не бродягу-проповедника, а Леонида, покинувшего землю в один день и час с Господним Сыном. Так, по крайней мере, казалось Георгию, хотя художники и Святейший вряд ли бы с ним согласились.

— Кто убил Стефана? — Феофан знал больше других не только о былых подвигах, но и о сегодняшних подлостях.

— Геннадий. Он был в сговоре с динатами и признался во всем.

Еще один единокровный брат… О Геннадии все время забывают, а он, не роди София близнецов, ходил бы в наследниках.

— «Убийца Стефана пойман, во всем признался и понес наказание». — Георгию казалось, что он улыбается, но лицо евнуха побелело. Бывший ученик успокаивающе потрепал старика по плечу. — Сегодня странный день, Феофан. День «случайных» встреч и чужих слов.

Брат сказал правду, просто без имен. Андроник не просто не радуется чужим смертям, он не любит лжи. «Понес наказание…» Наказать труса ужасом, а властолюбца — разбитыми надеждами и смирением достойно философа, но Георгий философом не был. Он решил бы дело мечом. Или ядом. Тем же, от которого умер Стефан.

— На последней охоте сокол Геннадия сошел с ума и выклевал ему глаза, — торопливо добавил Феофан, — на все воля Господа.

— И василевса…

Именно тогда Георгий и понял, что на пиру его не будет. Утром он вернется, напялит павлиньи одеяния и отправится хоть к Анне, хоть к братцу, хоть к черту! Андроник получит свой мир с динатами, а Фока — зятя-Афтана, но эта ночь не их. Эту ночь брат василевса проведет с теми, при ком можно без страха есть, пить и говорить. Даже напившись. И еще они вспомнят Стефана и Намтрию. Вспомнят и попрощаются.

Наемников в стены Золотого Анассеополя не пускали. Севастийцы помнили, как не добравшиеся до Гроба Господня рыцари подрядились служить василевсам, а потом решили поменять местами хвост и голову. Божественный Ираклий уцелел чудом, а разгулявшихся «гробоискателей» успокаивали мечами и стрелами три дня. С тех пор наемников держали в лагерях за полноводным Стримоном, пропуская через Порфировые Врата поодиночке и без оружия, только зачем ходить в город, если город идет к тебе?

Ушлые купцы, харчевники и девицы потянулись на «дальний берег», поближе к наемничьим лагерям, благо денежки у вояк имелись в избытке. Василевсы платили за добрый меч и верный лук не просто хорошо, а слишком хорошо. Во всяком случае, воевода росков Василько Мстивоевич, полжизни служивший «великому князю севастийскому», предпочел бы, чтоб Андроник Никифорович был поприжимистей.

Когда у воина заводятся деньги, его тянет их прогулять. Когда у воина заводится много денег, его начинает тянуть домой. Добрая половина роскской дружины подалась в Севастию за серебром на дань поганым да на обзаведение своим двором. Обычно на это уходило лет семь, но намтрийский поход изрядно проредил росков, а князь заплатил мертвым как живым, живым же дал на четверть больше, чем по уговору.

Деньги погибших воевода разделил честно, никто не обиделся. Серебра хватало и от саптар откупиться, и свадьбу сыграть, вот без малого две сотни из вернувшихся шести и наладились по домам. Они еще были рядом, чистили коней, чинили одежду, правили доспехи, а в мыслях своих уже плыли на север. Конечно, по весне объявятся новые охотники за динариями, только когда еще новички пообтешутся… Приходят чужаки на время, а отпускаешь родных навсегда!

Василько Мстивоевич угрюмо цыкнул на приблудившегося к роскам пса, проверил коновязь, перекинулся словечком-другим с часовыми и встал в распахнутых до захода воротах. На душе было муторно, как бывает в ожидании разлуки. Муторно и душно, ровно перед грозой.