Разумеется, все это еще не был настоящий культ. Это маленький, едва нарождающийся культик. Здесь мы обнаруживаем то же, что и в других случаях, — пародию, актерство, а не подлинную политическую игру. Роль культа невозможно просто изобразить, это не грим и не мантия, которую набрасываешь себе на плечи. Луи Наполеон был бы также смешон в роли императора, как естествен в этой роли был Наполеон Бонапарт. Культик Цзян Цин так же напоминает культ Мао Цзэдуна, как пустоцвет— реальный плод.

Эти песнопения, которые, вероятно, неплохо оплачивались, кружили голову бывшей актрисе. Неумеренное тщеславие все более уступало место неуемной жажде власти. Власти — как самоцели. Власти — не как источника экономических выгод и тем более не для осуществления какой-то прогрессивной деятельности. Древняя и самая примитивная концепция власти как страсти к господству, влиянию, контролю, к ее все большей максимализации. Эта примитивная, очень наивная страсть, которая не усложнена какими-то другими целями, стала предметом деятельности Цзян Цин, как, впрочем, и «леваков» вообще. У Цзян Цин не было, конечно, ни намерения, ни плана осуществления каких-либо общественно важных реформ. Да и сфера культуры все меньше стала интересовать ее. Она все более упивалась возможностью господствовать и слушать раболепные ответы и песнопения в ответ на самые нелепые указания. В этой обстановке в ее уме постоянно зрела идея наследования абсолютной власти Мао Цзэдуна.

Мао, надо думать, знал о ее вожделениях и планах, но его отношение к ним было неясным, половинчатым. В его последних письмах к ней были перемешаны разочарование результатами «культурной революции», опасения по поводу возможного поворота против его идеологии после его смерти, недоверие к способности Цзян Цин продолжить его дело.

В своем письме к Цзян Цин, написанном еще в июле 1966 года, Мао размышлял о том, что после его смерти «правые антикоммунисты» могли бы воспользоваться некоторыми его фразами, чтобы добиться власти; однако их власть была бы недолговечной, так как «левые» провели бы «акцию в масштабах всей страны».

10 лет спустя, незадолго до своей смерти, Мао направил Цзян Цин послание, на этот раз в форме стихотворения, которое цитируется Р. Уитке. Она распространила его среди своих сторонников, пока он еще был жив, как если бы это было его последним завещанием. «Ты была неправа, — писал он ей. — Сейчас мы расстаемся и будем находиться в разных мирах. Да будет мир каждому из нас. Эти несколько слов могут оказаться моим последним посланием тебе. Человеческая жизнь ограничена, но революция не знает границ. В борьбе, которую я вел последние десять лет, я пытался достичь вершины революции, но меня постигла неудача. Но ты можешь достичь вершины. Если тебе это не удастся, ты упадешь в бездонную пропасть. Твое тело разобьется вдребезги. Твои кости поломаются».

Какое удивительное прозрение, как точно предугадана судьба Цзян Цин. скажет иной читатель вслед за Роксаной Уитке. Да, Мао был удачливым пророком. Сила его пророчеств была в том, что он обычно предсказывал не одну, а две возможности, как бюро погоды: либо дождик, либо безоблачное небо. Две возможности о мировой войне — либо она будет, либо не будет. Две возможности мировой революции — либо военная, либо невоенная. Две возможности в судьбе Цзян Цин: либо она преуспеет и вознесется, либо она падет и сломает свои кости. Куда как легко быть пророком!

На самом деле не произошло, да и не могло произойти ни того, ни другого. Цзян Цин не могла стать и не стала «красной императрицей» — ни в силу исторических обстоятельств, ни в силу своих личных свойств. Но и кости ее не будут переломаны. Скорее всего, произойдет то, о чем ей говорил Хуа Гофэн: она будет жить, получит сносную пенсию и достаточные условия для существования, которые вряд ли обеспечила бы ей актерская карьера. Доживая свой век в политическом захолустье, в стороне от всякой активной жизни, она будет, подобно Зое Монроз из знаменитого авантюрного романа Алексея Толстого, перелистывать страницы своего неправдоподобного политического романа — «культурной революции», когда судьба всей интеллигенции была зажата в ее маленьком остреньком кулачке.

Мао Цзэдун не оставил завещания, которое дало бы напутствие новым руководителям, и, судя по всему, не остановил своего выбора ни на ком из них.

Вопрос о преемственности всегда был ахиллесовой пятой режимов личной власти. Не составил исключения и Мао Цзэдун. Вот что он говорил о преемственности руководства в одной из своих бесед, не предназначавшихся для печати.

«Перед своей смертью я хотел создать авторитет „преемников“, я не рассчитывал, что все может получиться наоборот. Первоначально у нас было намерение позаботиться о государственной безопасности; мы создали первую и вторую линии. Я был на второй линии. Другие товарищи — на первой линии. С сегодняшних позиций это было не очень удачно, результатом было большое раздробление. Я был на второй линии и не руководил повседневными делами; я предоставлял другим решать множество проблем, создавая другим людям авторитет, чтобы, когда я предстану перед богом, в нашем государстве дело не дошло до слишком больших потрясений.

Все были согласны с этой точкой зрения. Впоследствии оказалось, что товарищи, которые были на первой линии, не очень удачно уладили кое-какие дела. Отдельные дела, за которые я сам должен был взяться, не были улажены, и за это я несу ответственность. Нельзя все целиком взваливать на них».

Эго говорилось по поводу ухода Мао с поста председателя КНР. В качестве возможного преемника в ту пору выдвигался Лю Шаоци. Нам известно, какая судьба его вскоре постигла.

Затем, несмотря на неудачный опыт Лю Шаоци, на роль преемника выдвинулся Линь Бяо. Мао Цзэдун сам официально заявил об этом всему китайскому народу. Однако и этот кандидат в наследники был повержен, послужил очередным объектом проработок и поношений.