Сергей смотрел на девушку также, неуклюже отводя свой взгляд в сторону. Прятался, несмотря на то, что расстояние, которое разделяло их друг с другом, позволяло смотреть на Манхеттен, не смущая ее, и не смущаясь самому. Но Сергей стеснялся смотреть пристально.

«Она смотрит… она смотрит на меня! Смотрит с нежностью… или все-таки с грустью? — думал Сергей. — Незнакомые женщины здесь смотрят на мужчин вызывающе и высокомерно. Смотрят с пренебрежением, решив, что именно таким взглядом они должны смотреть на мужчину. Незнакомые женщины смотрят на чужих мужчин с сытой усмешкой, потому что имеют мужчин, которые их удовлетворяют… Имеют мужчин-самцов. Удовлетворяют самцов, которые удовлетворяет их. Каждая из них смотрит так, словно никто кроме нее в целом мире «этого» не делает. Никакая другая! Она смотрит надменно, презирая. Она давно уже сравнила:

«Я удовлетворяю мужчину, которому ты в подметки не годишься! — смотрит она. — Потому что ты — неудачник! — она смотрит с вызовом. Однажды решив, что держась за карман его пиджака, она придает ему уверенность, — она безоговорочно стала в это верить. Не понимая, что мужчина-самец не чувствует в этом поддержку; он чувствует в этом покорность. Именно покорность!

В одно время, покорность одних — слабых, сделала других, сильных — властными. Рабы раболепствуют, потому что у них есть хозяин. С тех пор осталась только женская покорность… Только это… Незнакомые женщины — здесь, — чужие женщины здесь… смотрят на мужчин… сознательно смотрят на других мужчин высокомерно и агрессивно. Так смотрят проститутки. Агрессивно-вызывающе… Именно они законодатели этого взгляда. Сегодня проститутки диктуют моду».

Манхеттен смотрела не так, как смотрело здесь большинство женщин или девушек. Она смотрела с нежностью… Или с грустью. А может быть и то и другое — с нежной грустью. Сергей не был уверен, как именно смотрела Манхеттен, и страстно пытался разобраться в ее взгляде… А потом она встала и ушла на танцпол.

«О, Господи, какой же я дурак! Я — болван! — корил себя Сергей, — она сидела передо мной! Я должен был ей все сказать! Хотя бы сделать попытку заговорить, рассказать, признаться… А что, собственно, я должен ей сказать? В чем признаться? Что я ей скажу? Я же не могу сказать ей, что повсюду ее искал…

«Как я в тебя влюблен, как я увлечен тобой…» — скажу я.

И что я могу получить в ответ? — Женский взгляд!

Я скажу ей: «Как я страдаю без тебя!»

И тогда я совершенно точно получу этот взгляд!

Скажу, что я влюблен в нее… увлечен ей… А я — влюблен? Или увлечен? Кажется… Нет! Совершенно точно — влюблен! Это точно — это любовь! Потому что мне плохо, когда я не вижу ее. Очень плохо. Плохо бледным утром, — когда я ищу ее глаза в людской толпе по дороге на работу. Плохо темной ночью — когда я представляю как обнимаю и ласкаю, ее тело, ее стройные восхитительные ноги, которые я… Мне плохо серым днем, когда я не вижу ее глаз… Не вижу как она поправляет свои волосы… не вижу, как она танцует, пьет коктейль, как она улыбается… как проходит мимо меня, как она пахнет… не вижу вишенки в белоснежных ее зубах!

…Фотография, что висит у меня на холодильнике, та самая, что я вырезал с видеозаписи камеры видеонаблюдения службы безопасности ночного клуба, мне уже не помогает! Это любовь! Я в этом уверен! Это точно, я уверен… Я… в этом… не-у-ве-рен…

Может быть это влечение?

…это может быть влечением?

Может!

Может быть, это, то самое низменное похотливое чувство?!

Не то, которое живет в моей груди. Не то, которое не дает мне спокойно спать по ночам. Не то, которое я ищу каждую ночь в искусственной неоновой темноте Танц-Пола, рассекаемой ножами голографических картин, тел, светил… геометрических фигур… ослепительными белыми вспышками стробоскопов, больно бьющих по сетчатке глаза ослепительными вспышками, какие образуются, если подушечками больших пальцев сильно и коротко надавить на глазные яблоки через опущенные веки… А если это все же совершенно не то, что живет с сердце?

…О, Господи! Если это не сердце… то это, то самое низменное чувство, которое живет ниже пупочного кольца? Ниже отверстия образованного сухожильными волокнами апоневрозов всех широких мышц живота. То, которое едва удовлетворив, перестает первое время существовать… умирает… а значит не живет… значит нежило… значит временное… значит нелюбовь!..»

— Можно?

Сергей вздрогнул.

— Конечно… — только и смог ответить Сергей: — «О, Господи! Господи! Господи!» — пронеслось в его голове. Сергей оробел, как только понял, что перед ним стоит она… Манхеттен… Его Манхеттен… его Вишенка во рту…

Манхеттен застенчиво улыбнулась.

— Конечно! Я как раз Вас жду… — неожиданно выпалил Сергей.

— Уум… Правда? — она была в восторге от услышанного, и не менее удивлена его словами.

— Да, правда! — нервно елозя на месте, подтвердил Сергей.

— Неожиданно, — подозрительно взглянула Манхеттен.

— Я бы сказал — «да»…

Она села за столик, напротив. Сергей остался сидеть на диване. Смотрел на ее губы, смотрел на рот. Нервно оглянулся.

— Вы кого-то ждете? — спросила она.

— Нет. Я один. — Ответил Сергей. Мысли сбивали одна другую, как сонные потревоженные мухи: «Один. Да, я один… Ее голос как вода. Капли воды… О, Господи, это что сон? Я сплю!.. Укуси меня пчела… Ущипни меня… я сплю! Конечно же, я жду только тебя!»

У Манхеттен был музыкальный голос — ни звонкий, ни глухой. Такой тихий и нежный, что казалось, будто окончание каждого слова сопровождается звуком сорвавшейся в тишину прозрачной дождевой капли. Манхеттен сидела напротив. Она улыбалась, смотрела по сторонам, смотрела на него. Он смотрел ей на рот.