Шрифт:
— Давай посмотрим, что у тебя там, — сказал Богдан, как только Коля вернулся.
Коля не без смущения достал учебник, листы бумаги и карандаш. Богдан быстро набросал несколько строк, и они углубились в систему дифференциальных уравнений.
— Это понятно, — сказал Коля. — А дальше?
— Дальше? — прикусил Богдан кончик карандаша. — Да, действительно, как же дальше?
— Может, так? — робко предложил Коля.
— Попробуем.
— Ну и так, — отобрал он карандаш у Богдана.
— Прекрасно.
— И…
— И все, — сказал Богдан. — Уравнение решено.
Коля с удивлением смотрел на него.
— Да как же это?
— Очень просто, — сказал Богдан, довольно потирая руки. — Фокус-покус. Я ведь говорил…
— Не понимаю, — растерянно пробормотал Коля.
— Тут и понимать нечего. Чтобы решить это уравнение, тебе требовалось напоить меня чаем. Только и всего.
— Ой, — воскликнул Топов, — совсем забыл! — и выскочил из комнаты.
Потом, уже за чаем, Топов принялся философствовать о призвании, о внутренней свободе, а также о том, как случаен выбор человеческого пути.
Почему, задавал он риторический вопрос, люди так плохо знают себя, почему они непременно расходятся в разные стороны и идут по пути заблуждений, ибо заблуждений великое множество, а истина одна. И так далее в таком духе.
— Потому, — ответил ему на это уже собравшийся уходить Богдан, — что если бы все шли в одну сторону, то земля бы перевернулась.
«Новое несчастье, — восклицает бабушка в своих записках, помеченных декабрем 1903 года. — Какие-то безумные письма стала я получать от Кирилла Грошева. Присылает целые тетради своих стихов, а мне читать некогда: то уроки, то подготовка к занятиям в школе или пропагандистском кружке. Все вечера проводит под нашим окном в ожидании, когда я вернусь из Балаханов. Он такой одинокий и несчастный. Когда был совсем маленьким, вся их деревня вымерла от какой-то заразной болезни. С тех пор пошел по людям. Кем только не был, где не скитался! После долгой босяцкой, бесприютной жизни попал сначала в Тифлис, потом в Баку. Устроился в редакции газеты разносчиком. Начал учиться, быстро пошел вперед, сдал программу за пять классов. Писал стихи. Нелепый, неорганизованный, талантливый…»
«— Чем мне утешить его, что сказать?» — спрашивает она друга гимназических лет Егора Мамулова.
«— То, что велит сердце. Выбирай…
— Между кем выбирать?
— Прости, — сказал он, потупившись».
«Я увидела в его глазах слезы», — пишет бабушка.
«— Прости, это так…
Он вдруг бросился вон из комнаты и исчез на несколько дней».
Необычен конец этой записи. «Богдан, — восклицает бабушка, — что мне делать? Дай силы…» Видимо, двадцатипятилетний Богдан был для нее не только любимым братом, но отчасти как бы заменял ей и престарелых родителей, и бога, в которого она не верила с двенадцати лет.
«В январе 1904 года в Баку по делам приехал Аршак Зурабов. Я любила его уже за внешнее сходство с Богданом. Такой же добрый, веселый, общительный. Он почти ежедневно бывал у нас на Верхне-Тазапирской, а однажды мы так засиделись, что он остался у нас ночевать. Спали мы, сидя вчетвером на кушетке: Варя, Сато, я и Аршак.
Он много говорил о блестящих выступлениях на II съезде Богдана (под фамилией Русова), о том, что его очень полюбил Ленин. Что начиная с пятьдесят второго номера „Искра“ уже не наша, в Интернационале большой шум по поводу раскола. Рассказывал Аршак и о себе. Его семейная жизнь не ладится, жена не понимает его, хочет жить „как все порядочные люди“, а его революционная работа пусть будет „между прочим, для души“.
„Как мало счастливых людей, счастливых семей на свете!“ Этими почти толстовскими словами бабушка, мысленно возвращаясь к своей семье, как бы одобряет то, что выбор брата пал на Лизу Голикову, которая пользовалась ее неизменной любовью и уважением. Что касается эпитета „блестящие“, относящегося к выступлениям брата на съезде, а также слов „Ленин в нем души не чаял“, сказанных якобы Аршаком Зурабовым и встречающихся в дневнике, то при оценке их следует учесть два обстоятельства. Во-первых, речь идет о радости восторженной восемнадцатилетпей девушки по поводу успехов любимого брата. Во-вторых, необходимо принять во внимание традиционную приверженность кавказцев к преувеличениям и цветистым выражениям. Во всяком случае, я очень сомневаюсь, что бабушка могла делать эти записи в расчете на читательскую аудиторию.
Еще одна неприятность, — пишет бабушка. — У Сато болела голова, и она вернулась домой раньше обыкновенного. Когда я пришла из школы, она передала мне письмо, которое доставил посыльный из гостиницы „Старая Европа“…»
(Теперь это здание находится в проезде, носящем имя Богдана Кнунянца.)
«…Я крайне удивилась, вскрыла конверт и стала читать:
„Ориорт [2] Фаро, пишет Вам поэт Аветик Исаакян. Думаю, Вы меня знаете, так как мне передали, что на одной благотворительной вечеринке Вы читали несколько моих стихотворений. Это придало мне решимости. Я решил написать Вам и просить зайти ко мне в гостиницу „Старая Европа“, № 6, где я остановился. Конечно, я сам должен был зайти к Вам, но не ведаю, с кем и как Вы живете и можно ли поговорить с Вами наедине об интересующем меня деле. Уважающий вас Аветик Исаакян“.
2
Ориорт — барышня (арм.).
Я просто остолбенела. О каком деле может идти речь? Ведь Аветик Исаакян — дашнак».
При всей своей политической непримиримости бабушка все же решила идти к Исаакяну. Может, то было простое женское любопытство? Во всяком случае, для мечты о том, чтобы поехать сражаться за освобождение западных армян, живущих под турецким игом, в бабушкиной душе уже не могло остаться места. Дашнаки, сделавшие эту мечту своим знаменем, вынашивавшие идею возрождения «Великой Армении», стали ее политическими противниками. Полное бабушкино расхождение с ними закрепил памятный день начала прошлого, 1903 года, когда она стала членом Российской социал-демократической рабочей партии.