Виктор относился к их общему делу со всей серьезностью и называл его «наше детище». Дети… Джина настраивала дочь на замужество, внушала, что пора создать семью, ведь ей скоро двадцать шесть. А Таша лишь улыбалась при мысли, что придется предстать на церемонии бракосочетания перед чиновниками в Ратуше и выслушать наставления о женском долге. Она не представляла себя с ребенком на руках. Может быть, через много лет, а пока ей нужна свобода для того, чтобы воплотить в жизнь все, что она задумала. Виктор, со своей стороны, вопроса о браке больше не поднимал. Хочет ли он стать отцом?.. Таша сладко потянулась. Мадам Виктор Легри! Он с ума сойдет от счастья, если она согласится взять его фамилию — это навеки свяжет ее с его фотографиями. И ведь он так старается обуздать ревность. Хотя, конечно, ему случается оступиться, как, например, в тот четверг в марте…

В тот день они были на выставке художника Антонио де ла Гандары в галерее Дюран-Рюэль. [40] Таша внимательно изучала пастели и наброски, долго стояла перед портретами графа Монтегю и князя Волконского. Картина маслом под названием «Дама в зеленом» совершенно околдовала ее мастерством исполнения и переливами цвета, она поспешила выразить свое восхищение художнику, а горячий идальго, поблагодарив ее за комплимент, не преминул окинуть фигурку поклонницы одобрительным взглядом и пригласил попозировать. Тут Виктор с наигранной веселостью сообщил, что его спутница предпочитает рисовать других, а не позировать, и минут десять притворялся, что поглощен созерцанием летучей мыши на карандашном рисунке, однако, судя по тому, как он то и дело косил глазом в сторону Гайдары, можно было не сомневаться в его эмоциональном состоянии…

— Слава богу, ты здесь! Я так беспокоился! — Виктор вбежал в комнату и обнял Таша. Она прижалась к его груди.

— Что случилось?

— Волнения в Латинском квартале и… — Он коротко рассказал о смерти переплетчика.

— Это чудовищно! — Таша похолодела, несмотря на жаркие объятия, — слишком живы были воспоминания о погромах… Улица Воронова залита кровью, повсюду отблески пламени, человек лежит на пороге своего дома, пролетают всадники с шашками наголо… — Это был несчастный случай?

— Очевидно… Пока неизвестно… — Виктору вдруг представилась картина: чья-то рука бросает подожженный лист бумаги в окошко мастерской Пьера Андрези. Усилием воли он прогнал видение.

Таша, как будто что-то почувствовав, отстранилась. Эта трагедия может побудить его к новому расследованию… Ей захотелось закричать, запретить, но она сдержалась и поцеловала Виктора в щеку.

— Я люблю тебя, — шепнула Таша. — И мне страшно, потому что я не смогу без тебя жить.

— Не волнуйся, я буду стоически терпеть твой дурной характер сколько потребуется, милая. — С этими словами он начал расстегивать ее блузку, а Таша уже тянула рубашку у него из-под пояса.

Пятница 7 июля

— Воистину, мсье Даглан, вы превзошли самого себя! Как выведены буквы «н» в «свиных ножках а-ля святая Менегульда»! Так бы и съела их на бумаге! А уж в вопросе орфографии я всецело полагаюсь на вас. — Тучная женщина, покачивая двойным подбородком, восхищенно разглядывала меню, переписанное набело с ее черновика. Она хотела вознаградить каллиграфа монетой, но тот с улыбкой отказался:

— Оставьте, мадам Милан, кружки пива будет достаточно. И продолжайте записывать для меня результаты ваших тайных наблюдений — очень на вас рассчитываю.

— Само собой, мсье Даглан. Чем больше смотрю на ваши гласные-согласные, на эти палочки-крючочки, тем больше убеждаюсь, что ваше место в министерстве. Сама-то я пишу как курица лапой, прям стыдобища!

— Зато, мадам, вы королева кулинаров. Каллиграфия — пустяки. Хорошая кухня — вот что нужно для счастья! — Фредерик Даглан допил пиво и собрал письменные принадлежности в ящик.

В этот утренний час обеденный зал заведения «Милан» заполняли ломовые извозчики и кучеры со станции фиакров по соседству. Но спустя некоторое время помещение в глубине, за тонкой шторкой, откуда потайная дверь выходит прямиком на двор полицейского участка Шапели, будет отдано во власть помощнику комиссара Раулю Перо, его коллегам и журналистам.

Фредерик Даглан вытер пивную пену с губ тыльной стороной ладони и попрощался с хозяйкой. Когда он ушел, толстуха с мечтательным видом облокотилась на прилавок:

— До чего ж красив! А обаятельный-то, а элегантный, эх! Кабы сбросила я двадцать лет да килограммов тридцать!..

Солнце нерешительно золотило фасады облезлых домишек, небо было заляпано накипью облаков до самой равнины Сен-Дени. «Похоже на крем для бритья», — подумал Фредерик Даглан.

Он любил раннее утро, время, предшествующее открытию мастерских и торговых лавок, принадлежащее безраздельно разносчикам и голодранцам. В этой безмятежной тишине ему казалось, что он вырвался навсегда из повседневной городской суеты, где каждый кому-то должен, из лихорадочной пляски посредственности. Сам Даглан был вольной птицей, и даже тюремные решетки никогда не вставали между ним и его свободой. Бунтарская натура, не признающая ничьей власти, спасала его от плена обыденности.