— Но все-таки, скажи мне. Хотя бы о маме.

Он пожал плечами.

— Что если бы мне повезло так же, как моему брату, и я бы встретил такую женщину, как твоя мать, я не остался бы холостяком.

— Без сомнения?

Глаза его следили за ней, когда она отошла от кровати к комоду, на котором стояли две керамические фигурки. Она заставила мужчину качать головой точно так же, как Гримм прошлым вечером. Глядя на него, она чувствовала, как слезы наворачиваются на глаза.

— Маме было столько же, сколько мне сейчас, когда она была помолвлена.

Последовала долгая пауза.

— Скажи мне, Птица-подкидыш, — сказал он наконец тихим и таким далеким голосом, словно он исходил из другого мира, — что ты хочешь знать?

Птица-подкидыш.Это пришло издалека. Это было название одной из сказок, которая нравилась Гюстхен в детстве, где была строчка, особенно поразившая ее детское воображение, и она постоянно просила его ее повторять: Ни сейчас, ни когда-либо я тебя не покину.И однажды он рассказал ей, не объясняя почему, что строчка эта еще до ее рождения очень много для него значила.

Слезы побежали по ее щекам. Сказку, сказку, сказку, — вспомнилось ей. Чувство смущения ушло, она заставила себя улыбнуться и сказала старику, чья голова перестала трястись:

— Я хочу знать мою собственную историю. Ты говорил когда-то, что у каждого есть своя история.

— Твою? Но что я могу рассказать тебе, милая?

Она покачала головой, огорченная своей глупостью. Слезы потекли сильнее.

— Прошу прощения. Я слабовольная. Моя мать не позволила бы себе такого, когда ей было за тридцать, правда?

— Ты не слабовольная, Гюстхен.

Добрые слова, но ей нужно было, чтобы он поднялся с кровати, подошел к ней, и она ощутила его прикосновение. И на самом деле она сравнивала себя не с матерью.

— Ты не слабый, — сказала она. — Ты никогда не плакал.

— О, плакал, — ответил он так быстро, что, казалось, сам себе удивился. — Лишь раз, насколько я могу припомнить. Но плакал.

— Я боюсь, дядя, — призналась Августа как ребенок, размазывая слезы по щекам тыльной стороной кисти, глядя на керамическую фигурку женщины.

— Ты взволнована, Гюстхен. Есть ли в самом деле чего бояться?

— Да, — ответила она резко. — Неведения.

И вытянула палец, чтобы заставить фигурку качать головой. Керамическая головка осталась неподвижной. Она попыталась снова.

— Она трясется, — заикаясь, проговорил Гримм. — По ней надо слегка постучать сбоку. Мужчина кивает, а у женщины голова трясется.

Августа опустила руку, склонила голову перед фигурками, будто стоя пред алтарем.

— Женитьбой, — сказал Гримм, поразив ее, — не для каждого всё кончается.

— Кончается?..

Она взглянула на него, но выражение его лица ничего ей не сказало. Она даже не совсем поняла, о ком он говорил. А говорил он с явным чувством, и это наполняло ее благоговейным страхом и смущением, хоть она и не понимала толком, почему.

— У тебя кто-нибудь есть, Гюстхен?

Это было неправильно. Она пришла поговорить не о себе — по крайней мере, не о середине или конце своей истории. Кто-нибудь…Она быстро потрясла головой, затем призадумалась и пожала плечами. Его следующие слова доказывали, что у них разные цели:

— Когда придет время, ты узнаешь.Тебе придется узнать — кем бы ни был этот человек.

В глазах его было какое-то предупреждение и одновременно разочарование, подумала она. Ей пришла в голову ужасная мысль, что Куммель, возможно, вел себя неосмотрительно в отношении того, что произошло между ними.

Внезапно она поняла, что это похоже на правду. Она знала, что Куммель и Гримм разговаривали в парке по пути сюда. Когда она спросила старика, о чем они говорили, и он сказал: «Мы рассказывали друг другу разные истории». Ужасно нервничая, она вдруг почувствовала, что бессознательно дошла до двери и взялась за ручку.

Гримм, лежавший на кровати, выглядел неестественно одеревенелым, будто весь сосредоточился на боязни нового приступа. Но Августе показалось, что он пытался удержаться и чего-нибудь не сказать. Разговор всегда подождет.Он так долго не разговаривал с ней; даже приезд сюда ничего не изменил. Она подозревала, что в душе он никогда не покидал своего письменного стола в Берлине, где был в безопасности за великой колючей изгородью из книг, под взором огромных строгих портретов предков, безумно беспокоясь о бисмарковских «железе и крови».