— Тамаре тридцать с хвостиком.

— Замужем?

— Да, — кивнула Порошкова и спросила: — Вы что, подозреваете ее?

Александр Борисович с виноватым видом развел руки в стороны:

— Служба такая. Вы же сами понимаете, что, если вещь пропала из хранения, перво-наперво подозрения падают на хранительницу. Она сейчас здесь?

— Вы хотите поговорить с ней?

— Не сейчас, позже. Сначала вы ответьте мне, пожалуйста, на такой вопрос. Насколько мне известно, в собрании музея имелась лупа адмирала Завьялова. Вещь редкостная, ценная. Почему она не указана в перечне пропавших экспонатов?

Алевтина Ивановна оторопело посмотрела на следователя:

— Да, это одна из жемчужин нашей коллекции! Только она не пропала — она на месте.

Меньше всего Щеткину хотелось ехать в собачий питомник, но пришлось. Александр Борисович настоятельно советовал поговорить с Юшиным.

Может, тот припомнит подробности беседы с Вертайло.

Как назло, Плетнев в этот день был занят по горло. Номинальный директор «Глории» Голованов во что бы то ни стало хотел переговорить с ним о какой-то реорганизации агентства. Молчаливый Китайкин тоже не смог поехать с Петром. Пришлось Щеткину отправиться в «Красную звезду» одному.

В питомнике его охватило ощущение дежа вю. Дежурил тот же самый капитан, что и в первый их приезд. И он опять провел Щеткина мимо вольеров с собаками к тому месту, где находился Юшин. Полковник сидел в той же камуфляжной рубашке, у его ног распласталась та же овчарка.

Когда оперуполномоченный поздоровался с ним, Иван Игнатьевич сразу заметно оживился:

— Ну, как там генерал-лейтенант? Дошли слухи, пошел на поправку.

— Совершенно верно. Уже разрешили ему вставать с кровати, ходить по палате, по коридору. Только вы-то откуда узнали?

— Да сказал кто-то, уже не помню кто.

Петр вздохнул:

— Жаль, что вы подобные вещи забываете. Я ведь, собственно, приехал к вам в надежде на вашу память.

— В принципе, я на память не жалуюсь. Склероза нет. Просто иногда не сразу что-то вспомнишь, но если как следует поднапрячься, все становится на свои места. А вам важно знать, кто мне сказал про Свентицкого?

— Да, это тоже. Но в первую очередь я хотел узнать про другой разговор. Только он состоялся уже давненько, его точно можно забыть.

Щеткин вкратце познакомил Юшина с ходом своей части расследования. О том, как в его поле зрения попали Вертайло, Гайворонский и Легостаев. Рассказал, что Вертайло уверенно назвал убийцей Гайворонского.

— Начнем с того, что Легостаева я совсем не знаю, — выслушав его, сказал полковник. — Что касается двух других и разговора с Вертайло, то постараюсь припомнить. Есть у меня, как у многих незрячих, кой-какие мнемонические правила, не буду вдаваться в подробности. Короче говоря, в пятницу, седьмого июля, командир наш, начальник питомника, ездил в Москву, в Министерство обороны. Там он узнал про гибель Гайворонского. Ему сказали, мол, раньше младший лейтенант служил в Косове. Ну, командир догадался, что, наверное, я его знаю, и на следующий день рассказал мне про Виктора. Это произвело на меня очень тяжкое впечатление. Бывает, что люди проштрафятся, жуликоватые, но при этом вызывают безотчетную симпатию. Вот Виктор был для меня таким человеком. Что угодно могли про него говорить, могли справедливо ругать, только мне он все равно нравился. Как Остап Бендер — аферист, но обаятельный. Тем более что Гайворонский не был закоренелым преступником, рецидивистом. С ним как раз тот случай, когда про человека говорят — оступился. Смерть его, можно сказать, героическая, показала истинную ценность. Он был человек порядочный. Тем более сейчас на общем фоне, когда у каждого есть какой-то скелет в шкафу. Я думал о Викторе целый день. А на следующий, девятого, неожиданно услышал голос Вертайло. Сначала думал, просто похож, но оказалось, он. Мы с ним маленько поговорили, и, конечно же, я сказал ему про Гайворонского. Ведь Михаил его тоже знал.

— А как он прореагировал на это сообщение? — поинтересовался Щеткин.

— Вот с этим сложнее, — хмыкнул Юшин. — О событиях я еще с грехом пополам могу рассказать. А передать чувства, тем более чужие, тут особый дар нужен — писательский. Таковым не обладаю. — Он на минуту задумался. — Как, говорите, он прореагировал? Скупо. Сказал: «Ишь ты, ай, ай, ай! Да будет ему земля пухом». Причем произнес это с прохладцей. Не было сожаления, да и искренности, пожалуй, не было.

— Вы поговорили про Гайворонского?

— Нет, Вертайло сказал, что торопится, мол, сегодня финал чемпионата мира по футболу, а ему еще ехать, и вообще дел много… Я понятно вам рассказал?

— Спасибо, да. Мне главное было выяснить, знал ли он о гибели Грайворонского или нет.

— Приятно слышать, что вы не напрасно ехали в такую даль, — сказал Иван Игнатьевич, вставая со скамейки. — Теперь позвольте, я вас провожу. Если один пойдете мимо вольеров, тут такой лай поднимется, что хоть святых выноси.

Капитан Санаев по-прежнему был уверен в виновности Павла Алферова и откровенно говорил об этом начальству, Меркулову и детективам из «Глории». Те вполне резонно пытались его разубедить, напоминали о презумпции невиновности, об отсутствии доказательств. Сергей Сергеевич в ответ только разводил руками и с простодушной улыбкой говорил:

— Ничего не могу с собой поделать. Уверен, Алферов тут каким-то образом замешан. Если не сам стрелял, то ознакомил преступников с маршрутом, сказал время.