Насмехаясь над народолюбцами и самые сильные, хотя и несправедливо резкие свои статьи посвятив как раз тем литераторам, что идут не «от культуры», а «от почвы», Александр Агеев тоже ведь нуждался в среде и опоре. Раз и навсегда найдя ее в собственном сословии — в аристократах мысли, какими можно оставаться и на каторге, и у конвейера. Слово «интеллигенция», конечно, табуировано, но мы ведь и по умолчанию понимаем, о ком идет речь.

Тем горше было Сашино разочарование в нас с вами, в своих по крови, по прочтенным (и написанным) книгам и, что естественно, в себе самом тоже.

Помню, как в кухонном разговоре позднесоветских лет жена моего приятеля-прозаика, тогда совсем не издававшегося, а ныне повсеградно оэкраненного, вгорячах сказала: «Все ему советуют: продайся. Так было бы за что продаваться! За поездку в Чехословакию, за развалюху в Переделкине? А я вот хочу, чтобы у меня лошадь была своя. И даже имя ей придумала: Ксантиппа».

Так вот. Многие, слишком многие из тех, кто в те баснословные года не уступил первородство за чечевичную похлебку, отдали его за Ксантиппу. Соблазненные кто властью (там тоже ведь есть теперь приличные люди), кто тиражами и гонорарами (они же за работу, за талант, а не по разнарядке), кто страстной и щедрой симпатией западных фондов.

Сашу это бесило — особенно в последние годы.

Сказано о себе. И, может быть, сказано чересчур заносчиво, высокомерно. Но тайное высокомерие вообще было в Сашиной природе.

Он готов был бичевать — и осекался. Не только из опасений стать жертвою либеральной жандармерии. Хотя и это тоже, среда у нас немилосердная, и к инакомыслам всегда готова отнестись соответственно. «Страшно у вас тут, в Москве, — сказал мне петербуржец Саня Лурье, заехавший на букеровский обед и понаслушавшийся от добрых людей всякого. — Ходишь, будто босиком по битому стеклу».

Битым стеклом Саша мог бы еще пренебречь. Стреножило другое — ощущение, вряд ли верное, но это дела не меняет, что других «аристократов мысли» у нас нет. Или почти нет. «Мы были музыкой во льду…» — начал я как-то в одной из первых с ним прогулок по дубултинскому пляжу. И молодой преподаватель из Иванова, разумеется, продолжил: «Я говорю про ту среду, с какою я имел в виду сойти со сцены и сойду».

Присягу чудную четвертому сословью Саша Агеев принес еще в юности. И отступать от нее было, что себя предавать. Охотно называя себя в последние годы мизантропом, он и не отступил, и не предал.

Ушел тихо. И вот я думаю, что стало виною его столь ранней гибели. Безобразное Сашино отношение к собственному организму? Москва, в которой он так, мне кажется, и не прижился? Или все-таки, как сказано у любимого им Блока: слопала-таки поганая, гугнивая матушка-Русь, как чушка своего поросенка?

В ситуации, когда можно так спросить и не сгореть при этом со стыда за собственное невежество, русская литература оказалась впервые.

Ее разлюбили. Ею — делая исключение для нескольких раскрученных имен — больше не интересуются. Ее сторонятся. Хотя к ней, впрочем, вполне снисходительны: пусть, мол, пока живет. Но отдельно. Сама по себе. Вдалеке от мейнстрима первоочередных общенациональных и личных забот. В своем, все более и более сужающемся кругу, где друг друга вскоре будут знать в лицо и по имени.

В споре физиков и лириков победили бухгалтеры. А также дилеры, менеджеры, офицеры, пожарники, артисты, врачи и учителя… Уступив телевидению роль властителя их дум, современная русская литература одновременно утратила и эксклюзивное право их развлекать. «Огонек» и «Караван историй» читают охотнее, чем Корецкого и Дашкову. Фекла Толстая уже сейчас столь же популярна, как и Татьяна. Об Алсу и Анне Курниковой говорят чаще, чем об Улицкой или Вере Павловой. Тем же, кому требуется более изысканная духовная пища, хватает переводных книжек.

Смотришь «известинский» рейтинг продаж за сентябрь — все три первые позиции занимает Пауло Коэльо. Глядишь аналогичный рейтинг «Книжного обозрения» — четырежды помянут Коэльо, по разу — Мураками и Джоанна Роулинг, а четыре не первых места, закрепленных за отечественными сочинителями, распределены между Марининой, Донцовой, Бушковым и Сергеем Лукьяненко.

То же и в «Афише» — журнале, наиболее авторитетном, говорят, среди нынешней буржуазной молодежи. Из десятка откликов на книги восемь обращены к переводным. Причем если про «импортное» говорится почтительно, то о «наших» — пренебрежительно. Так как даже по приглянувшемуся Л. Данилкину тексту, «небездарному в общем, очень хорошо видно, сколько световых лет между британской и нашей литературой. Лучше б, ей-богу, в Ad Marginem еще одного Уэлша перевели», чем связывались с априорно посконными русскими авторами. Ибо — здесь я цитирую уже Глеба Шульпякова по газете «Ex libris НГ» — «роль русского романа, который, как мы понимаем, окончательно провалился, выполняет в наши дни роман переводной….»