Шрифт:
Боже ж ты мой — пять тысяч! и число их неумолимо пополняется!..
Зачем нам столько — пишущих примерно на одном и, замечу, вполне пристойном уровне, жадно вопрошающих — с магазинной ли полки, с журнальной ли полосы, в застольном ли разговоре? — неужели в том, что я пишу, не дышат почва и судьба, неужели это — не поэзия? А если поэзия, то где же отклик, где признание?
Мне этим людям — «бесполезным и упорным в своем подвиге», как выразился бы Мандельштам, ответить нечего.
Ведь не нахамишь же — вас, мол, слишком много.
И не буркнешь, подобно Дмитрию Волчеку:
«Даже странно, что такая второстепенная, почти не приносящая прибыли и славы вещь, как литература, все еще привлекает табуны тщеславных болванов».
Ибо не все, конечно, но многие из наших пятитысячников действительно живут только стихами и действительно живут на разрыв аорты.
Ибо не все, конечно, но многие из них талантливы, не чрезмерно, умеренно, но достаточно для того, чтобы писать стихи, в принципе достойные и публикации, и читательского внимания.
Ибо не все, конечно, но многие из них поступились бы достатком, карьерой, много еще чем ради того, чтобы именно поэтами, а не в каком-то ином качестве, войти в благодарную память современников и потомков.
Какая уж тут филателия, какая рыбная ловля!
Беда, чистая беда! — и для поэтов, которые, право же, неповинны в том, что Господь всемогущий не дал им избыточного таланта ли, сил ли, фарта ли, чтобы быть принятыми в круг расчисленных светил или ворваться в него беззаконнной кометой — как ворвался, единственный известный мне за десятилетие пример, Борис Рыжий.
Но ведь и мы, читатели, тоже ни в чем не повинны. Ни в том, что читаем (если читаем) тех, кого и раньше читали, ориентируясь и в этом скорее на знакомые бренды, чем на собственные разыскания в курганах книг, похоронивших стих. Ни в том, что не торопимся производить эти самые личные разыскания. Ни в том, что не слишком доверяем как похвальбе одних сочинителей (типа — «из моих стихотворений к классике можно отнести десятка три, каждое третье из них конкурентоспособно на уровне мировых стандартов»), так и «медвежьим» похвалам типа — «М. через сорок лет вой дет во все хрестоматии, а в учебники истории литературы он будет вписан — как самое яркое явление русской поэзии рубежа столетий» или «Г. пишет, может быть, самые сильные на сегодняшний день русские стихи».
Вот вам и ответ на первый из судьбоносных вопросов.
Кто виноват в том, что поэзия, находящаяся сейчас в неплохой в общем-то форме, востребуется столь слабо, столь неадекватно и своим притязаниям, и внутреннему наполнению?
Правильно: никто не виноват — ни поэты, ни их потенциальные читатели.
Тогда спросим по-другому: что делать? И надо ли вообще что-либо делать в такой культурной ситуации?
Осип Мандельштам, предлагая в статье «Армия поэтов» изучать повальное стихотворчество «как всякое массовое, хотя бы и бесполезное, но имеющее глубокие культурные и физиологические причины производство», выражал, помнится, надежду на то, что «волна стихотворной болезни неизбежно должна схлынуть в связи с общим оздоровлением страны».
Согласимся?
Или погодим — до той, по крайней мере, поры, когда сочинение стихов в России будет не только манифестироваться как частное дело, но и станет этим самым частным, неамбициозным делом — действительно чем-то вроде собирания марок или рыбной ловли?
Или, есть ведь и такие мнения, дождемся явления Поэта, и стих вновь зазвучит, как колокол на башне вечевой?
Предоставляю читателю этой статьи самостоятельно выбрать наиболее (для него) приемлемую версию ответа.
Или, если ход и итоги авторских рассуждений вызвали у читателя глубокое разочарование (раздражение, гнев, обиду или смешки), можно предложить и собственный ответ.
Например, такой — тоже взятый, впрочем, у Мандельштама: «…критики очень любят предаваться грустным размышлениям, где только увидят кучу стихов».
Я вот — и увидел, и предался.
А вы?
Звоном щита
Если уж экспериментировать, то экспериментировать со всем. В том числе и с жанром программной литературно-критической статьи.
Пусть — на этот раз — она будет многосоставной и разностильной.
А откроется и закроется эпиграфами.
Вот начальный:
«Только-только начало обнаруживаться понимание того, что литература — это не текст, не групп ка и не книга. Литература — это большая институция, у которой есть свое историческое время. Я допускаю мысль, что в том виде, в каком она формировалась в середине и до конца XIX века, очень может быть, что ее не то чтобы конец наступил, от нее отлетел творческий дух, это перестало быть новацией, творческой проблемой».
Чувствуете, как неуверенно, с запинками формулирует свои крамольные мысли обычно невозмутимый Борис Владимирович Дубин?