И Яша помчался к эпицентру событий. Однако, пробежав шагов десять, вернулся:

– Ты тут сам заканчивай. Доберешься до МКАД по Варшавскому шоссе, я тебя найду. Некогда мне, репортер я, понимаешь, а там взрыв. Без меня никак не обойдутся, – и, не дожидаясь ответа, зайцем поскакал по кочкам.

Но к его величайшему удивлению, его опередили. Утопая в чаду, ребята с ОРТ уже выгружались с камерами из фургона.

– Вы когда успели? – возмутился Яша.

Его узнали, и оператор охотно объяснил:

– Мы еще утром приехали. Тут стрельба была. Снять-то мы ничего не успели, а вот корреспондента нашего подстрелили. Придется теперь только картинку гнать без комментария.

– Дай я скажу, – предложил Яша.

– Ты ж оператор.

– Дык не машинного доения, журналист же, мать его, – досадливо поморщился Яша, обиженный недоверием коллеги, и, схватив микрофон, сделал скорбно-сопереживательное лицо. – Поехали.

Заработала камера. Яша начал говорить, не совсем отдавая себе отчет в том, что именно он говорит. Но слова лились как бы сами собой, практически независимо от сознания, и по потеплевшему взгляду оператора, по поднятому вверх большому пальцу Яша понял, что все идет нормально.

– …По словам местных, то есть чеченских, специалистов, сгорело около тысячи тонн нефти…

И тут Яша вспомнил все.

Абсолютно внезапно он осознал, почему ему снились стеклянные глаза и деньги и, главное, почему ему вдруг захотелось в Лихтенштейн.

Яша возвращался в Москву вместе со съемочной группой ОРТ. На него вначале очень оскорбились за неадекватное поведение перед камерой, а также за то, что в порыве вдохновения он, оказывается, перепутал половину названий. Но, прослушав душещипательный рассказ о его мытарствах в чеченском плену, сразу простили и пытались поить водкой.

Яша, ссылаясь на ослабленное в плену здоровье, практически не пил: голова должна оставаться свежей. Он обязан убедиться, что все всплывшее накануне из глубин памяти не бред зеленой кобылы, а достоверная информация.

В ту ночь, когда он состязался с Назаром, в той же комнате между хозяевами-чеченцами произошел любопытнейший разговор. Яша, разумеется, выглядел, как бревно, и потому на него не обращали внимания, кроме того, говорили по-чеченски.

Однако какая-то часть воспаленного Яшиного мозга бодрствовала, и, видимо, в этой же части сосредоточились его немалые познания в чеченском языке. Теперь, чтобы ничего не напутать, Яша пытался вспомнить все, что он слышал, но всплывали только обрывки фраз:

«Мажидов украл деньги у народа и Джохара…»

«У Мажидова стеклянный глаз…»

«Много миллионов лежат в Лихтенштейне…»

«Глаз – это ключ к сокровищам…»

«Мажидов – предатель…»

«Собаке собачья смерть…»

«Аллах велик…»

«Джохар отец…»

«Бисмиллах…»

«Аллах акбар…»

Впрочем, последние утверждения вряд ли имеют отношение к делу.

Мажидова Яша знал. Тот был влиятельным полевым командиром из ближайшего окружения Дудаева и, судя по всему, погиб вместе с Джохаром. Но до того он украл много миллионов «зеленых» денег и положил их в Лихтенштейнский банк. Мажидов, как многие великие полководцы, был одноглазым, и каким-то образом его стеклянный глаз открывает доступ к сейфу или счету. Но Мажидов погиб, и миллионы теперь ничьи.

Яша даже вспотел от напряженной умственной работы.

Ясно одно – он стал обладателем ключа от квартиры, где деньги лежат. И было бы неразумно им не воспользоваться.

Она просидела в одиночке двое суток. Затем ее снова перевели в шестнадцатую камеру.

Вера потеряла в темноте счет времени. Ей все время было холодно, бил озноб, раскалывалась голова, саднило в горле. Попав в нагретый, влажный воздух общей камеры, в первую минуту она почувствовала себя счастливой.

Оглядевшись по сторонам, Вера выбрала из общей массы заключенных женщину лет сорока, с более-менее внушающим доверие лицом. Она сидела, по-турецки поджав под себя ноги, и с отрешенным видом вязала на спичках вместо спиц что-то из розовой шерсти. Шерстяной пуловер с одним распущенным рукавом, послуживший, видимо, источником нитей, валялся у нее в ногах.

Вера подошла поближе и спросила у нее:

– Простите, какое сегодня число?

Женщина подняла глаза и посмотрела на Веру.

– Двадцатое.

– Двадцатое марта?

Она кивнула. Вера вспомнила про свое лицо и спросила, не найдется ли у нее зеркальце? Но женщина отрицательно покачала головой:

– Зеркало не разрешается иметь. Отбирают.

У Веры хватило сил удивиться: почему?

– Не знаю. Может, боятся, что с его помощью просигналить можно морзянкой на улицу или кому горло перережут. Или себе вены, – пожала плечами собеседница, настороженно глядя на Веру.

Другие женщины, слышавшие их разговор, с любопытством поглядывали в их сторону. Они еще помнили, как нелюдимо повела себя Вера, сразу появившись в шестнадцатой камере, и ее сегодняшнюю разговорчивость воспринимали с ехидной усмешечкой: что, мать, все-таки поучили тебя уму-разуму? пришлось свою фанаберию отбросить да заговорить с людьми?

– Здесь ведь свободных мест нет, а как же все спят? – спросила Вера, растерянно озираясь.

Женщина опять оторвалась от вязания и посмотрела на нее.