Когда он бывал рядом, она снова на миг чувствовала себя спокойной и в безопасности — как прежде, при жизни Михала. Ненавистная деревня и все эти обозленные бабы казались бесконечно далекими. Пока он был рядом, она могла пренебрегать ими.

Лишь иногда она мертвела от страха при мысли о том, что будет, когда ребенок начнет ходить и когда из страха перед людской злобой она не сможет выпустить его за порог. Но за исключением этих кратких мгновений она жила лишь сегодняшним днем. Идти на работу, пусть и в дальнюю деревню, сбегать по ягоды, выстирать белье дачнице, отнести в местечко курицу, чтобы заработать на ней несколько грошей, — это были ее повседневные помыслы. Все остальное заполняла злоба, в ней тонули и печаль, и горе, и все, чем она была полна, когда пришла сюда.

Сплетни об Анне доходили до ушей Винцента, хотел он того или нет. Ройчиха, а вслед за ней и другие всегда ухитрялись ловко ввернуть словечко, намекнуть, дать понять, что и как. Ведь она готовит учителю обеды, стирает ему белье, пусть хоть знает, с кем имеет дело. И Винцент со стыдом ловил себя на том, что это задевает его больше, чем надлежало бы. Он искоса поглядывал на Анну, когда она двигалась по комнате, тихая, опрятная, и движениями, исполненными гармонии, складывала разбросанные книжки, с непринужденной грацией подметала пол, быстро и ловко приводила в порядок комнату. Время от времени она приносила цветы и ставила на стол в глиняном кувшине.

— Все-таки человеку веселей, когда на цветы посмотрит, — говорила она своим мелодичным голосом, и Винцент удивлялся, как это ему самому не приходило раньше в голову. Комната и вправду словно светлела, веселела от красок, и в ней пахло уже не испарениями двора, а нагретым на солнце полем.

— Могли бы они и в огороде каких-нибудь цветов посадить, а то все свекла и свекла! Хоть одну бы грядочку цветов под окном…

— А вы любите цветы?

— Люблю. Кто ж их не любит? — Она удивленно подняла на Винцента большие серые глаза. Учитель смутился. Он старательно избегал ее взгляда, опасаясь, как бы она не прочла в его глазах что-нибудь лишнее. Боялся, что она поймает его, когда он поглядывает на ее грудь, отчетливо вырисовывающуюся под блузкой, на круглую белую шею.

— Да кто она в сущности такая? — со злостью повторял он про себя. — Такая же деревенская девушка, как другие, да еще, оказывается, не случайно родившая незаконного ребенка, а и вправду гулящая. И с кем? С этим старым дедом! Ведь не по любви же… Да и с другими — пусть бабы, по обыкновению, преувеличивают, но какая-то частица правды в этом есть. Хватит и десятой доли…

Но это не только не делало его смелее, а, наоборот, казалось, проводило еще более резкую границу, которой он не решался переступить.

Минутами его охватывала печаль. Какой же совсем иной она казалась ему тогда, когда сгребала Банихино сено у реки! Грустная, непохожая на других, напевающая свою песенку о калине, мотив которой надолго застрял в его памяти. Чего он тогда себе не придумывал! А между тем действительность выглядела совсем иначе. Лгало кроткое девичье лицо Анны, лгали ее бледные губы, ее серые, так искренне глядящие глаза.

Он снова чувствовал себя таким же одиноким, как прежде. Анна стала для него лишь тревогой — ненужной, бессмысленной, на которой он со злостью себя ловил.

— Скромницей прикидывается! Что она собственно воображает.

Но Анна ничего не воображала. Она любила приходить сюда, любила поболтать с Винцентом — по-иному, чем с деревенскими. Ее тянуло иной раз забежать, посмотреть, поговорить, но приходилось считаться с бабьими языками, не из-за себя, — ей-то терять было нечего, — а из-за учителя.

— Нехорошие здесь люди… — сказала она как-то вдруг, прервав уборку.

— Нехорошие? — удивился он. — Почему нехорошие?

— Уж и не знаю, как вам сказать. Такие они здесь.

— А в других местах лучше?

— Наверно, лучше, здесь нужды больше, вот и люди хуже.

— От нужды хуже?

— А конечно… Кому плохо, у того ни к себе, ни к другим доброты нет.

— А вам как сейчас живется?

— Да так, живется. Вот только как зима придет, и подумать страшно…

Она снова принялась подметать. Винцент, взяв со стола книгу, машинально перелистывал ее.

— Вот вам хорошо. Хотела бы я читать.

— Так ведь я могу дать вам книгу!

Она улыбнулась.

— А зачем? Я читать не умею.

Он изумился.

— Как это? Совсем не умеете читать?

— Нет. А писать только лишь, чтобы подписаться, больше ничего.

— Как же так можно! Тогда, может, я научу вас?

Глаза Анны заблестели, но тотчас потухли.

— Не-ет, нельзя.

— Почему нельзя?

— Уж лучше не надо. Пришлось бы ходить сюда, бабы сейчас же начали бы языки чесать.

Он смутился.

— Я ведь не из-за себя, мне что… Они бы вам жизнь отравили.

— Но ведь можно же это как-нибудь устроить… Как же так? Взрослый человек, и ни читать, ни писать…