Вопрос, думаю, прост. Кто-то должен шагнуть на кощную ступеньку. Просто так, совсем не как шахид-камикадзе. Ваша семья за это денег не получит. В газетах вас восхвалять не будут. В ваши убеждения, как у первохристиан, никто не поверит, помнить вас через тыщу лет никто не будет. По-русски все! Эх-ма! Раззудись плечо, размахнись рука! На глухаря!

Жерло не-жизни разверзнуто. Все просто. Жертвенная крада ласково вас ждет! Но кто из вас взойдет на туда? Больно не будет: специальное снадобье, притупляющее боль, мне уже выслали.

Народ долго молчал. Молчал и Лют. Затем он глянул в письмо, выгибая голову и добавил:

– Конечно, встать на костер могут только совсем одинокие люди, старше тридцати лет. Добавлю ритуальные аспекты: уже в октябре Перун уйдет на небо, и заоблачная Сварга закроется до весны. Наш златоусый покровитель будет помогать русским воинам в этой лютой сече. Счастливец, ушедший вместе с огненным ветром на седьмое небо, будет вместе с родными богами бить захватчиков на другой же день.

Народ молчал, и Лют добавил, заканчивая:

– Конечно, все это не в принудительном порядке, и вовсе необязательно…

Но я вскочил и прервал его, крикнув писклявым мальчишеским голоском:

– Я! Пусть меня пожрет златое божье пламя! – и никто не захихикал над моим высоким штилем и противным голоскoм. Голова кружилась, словно в ней что-то уже кипело. Ногти терзали ладони. Слезы уже начинали клокотать под кадыком. Нос щипал. Тишина душила. Лют улыбнулся и еле заметно покачал головой.

Все мы приносим себя в жертву, даже в мирное, неэкстремальное время. Работающие на износ родители – своим детям; изнывающие от неудовлетворяемой похоти жены – супругам и наоборот; раздавленные пешеходы и водители – техническому прогрессу; задыхающиеся гипертоники – комфорту и спокойствию; алкоголики, наркоманы, спидозники, женщины на абортах – своим порочным удовольствиям. Мужья кладут на камень-алатырь (похоже на алтарь, да?) семейного покоя цветы, часто зарезанные ими самими.

Я пришел на площадь заутро. Грязные солдаты сколачивали под памятником Ленину огромную ладью. Ефрейтор (ничто не украшает мужчину так, как шрам через все лицо) деловито просмаливал сбитые доски из черного ведерка. Под злые матюги чернюшный татарин-сержантик натягивал на мачте нежный российский стяг. Я отошел на шаги, предусмотренные техникой безопасности и курил, глядя на трон с торчащими гвоздями на самом верху корабля.

– Гвозди-т подбей тама, …! – крикнул я сержанту. Он как-то сразу признал во мне офицера и молодцевато забил торчащие шляпки обухом топора.

Солнышко уже стало наливаться червонным золотом. Стали подтягиваться организаторы и служки. Толстопузый волхв Добромир уже был выпимши. Он покачивался среди всех остальных штатских в своей карей распоясанной рубахе ниже колен. Мне это было безразлично. Я уже попарился в единственной уцелевшей городской бане, грязное шмотье оставил в шкафчике, а сам напялил все чистенькое, надеванное только на свадьбу. Сейчас даже под задницу подложил газетку. Может поэтому я и смотрелся на егозливой площади как ленивый проверяющий.

Постепенно стал собираться народ. Какой-то зритель даже припер вместе с сыном длиннющую школьную скамью. За час до начала обряда пришел Лют. Он приехал на ЗИЛке, из кузова которого солдатики выкатили по сходням две полные цистерны. Пока они поливали ладью маслом и устилали ее борта хворостом, Лют заметил меня, подскакал к скамейке и плюхнулся рядом.

– Как она? – спросил он, неторопливо закуривая.

– Потихоньку, - ответил я, вытягивая у него из пачки плоскую сигаретину.

– Не боишься?

– Боюсь, что больно будет – заору. Нехорошо выйдет.

– Везет. – Лют развалился на спинке и отшвырнул в сторону костыль. – Хату отписал кому?

– Кому. В фонд общины Перуна! Здорово? Продашь – тыщу мелкашек купишь. Или сто тысяч перчаток боксерских.

Лют несмешливо засмеялся:

– Или миллиард пулек для мелкашки. Ладно. Дурман будешь пить?

– Пожалуй.

– Могу и по вене добавить. Только тут чистая химия, незаговоренная.