Шрифт:
Извелись старики Болотниковы, работая на господском току. Начинали работать до утренней зари, кончали после вечерней — жизнь беспросветная…
Наступили поздние летние сумерки.
В избе полумрак — от сумерек, от дыма, копоти, от бревенчатых стен, потемневших и ослизлых. Дрожащей, иссушенной рукой бабка сменила лучину. Причудливые багровые отсветы заметались по избе, то разгораясь, то угасая. Еще моложавая, изжелта-бледная Марья, рябой, рано поседевший Исай, сухонькая бабка Евфросинья уселись на лавки вечерять. На выщербленном, потемневшем столе — варево из ржаной муки.
Только стали хлебать из общей деревянной миски, как в избу вихрем ворвался Иван.
— Доколе будет такое поруганье? — вскричал он. — Смириться перед семенем крапивным нету мочи!
Стал рассказывать Иван об истязании дворового холопа Еремки, недосмотревшего за конем на боярской конюшне — поранил конь копыто.
— Поволокли Еремку по Остолопа велению, — опустив голову, позабыв о еде, рассказывал Иван, — поволокли двое… Такие же холопы. На конюшню… Пороть… Так стегали, что сам уж не встал, бедняга… Унесли. А Остолоп подошел, поглядел и ухмыляется. Наивернейший мне друг Ерема…
— Эх, Ванюша! Сердешный ты мой! Такое ли только видели мы на своем веку, — отозвался отец. — Приезжал, бывало, прежний князь… Лобанов-Ростовский прозывался. Здесь допрежь вотчина его была… Так на его глазах дворовых холопов в куль с каменьем зашивали да живьем в озеро бросали. Даже, окаянный, убытки понесть не пожалеет, холопа лишаючись. Дюже богатый был, сатана… Царь Иван Васильевич [3] царствие ему небесное, — набожно перекрестился Исай, — когда бояр усмирял, жизни его решил. Вотчину отписали на государя, в казну государеву… Я тогда еще мальчонкой был… Мы, вишь ты, после того на государевой земле жили. Ничего было… Полегчала жизнь. А потом вон какая неудача вышла: нашей-то землей Хрипуна, Телятевского Андрейку, поверстали. Не вотчиной, поместьем теперь земля-то наша прозывается.
3
Иван IV Грозный.
— Не мытьем, так катаньем донимают. Так, что ли, батя? — усмехнулся Иван.
— То-то и оно.
— Как же жить теперь на свете? — зарделся от негодования Иван. — Сегодня Еремку батогами казнят… А завтра сызнова меня казнить станет Остолоп. А опосля тебя, маманю, бабку… Нет, такого терпеть не мочно…
Ночью, в темноте, Иван стал копошиться, ходить по избе.
Услышала бабка, окликнула. Проснулись мать, отец. Спрашивают в темноте Ивана, а он притаился, молчит. Чуют старики, что спящим притворяется. Разожгла мать лучину. А Иван сидит у стола на лавке. На столе узел. Иван встал, поклонился старикам:
— Простите меня, батюшка, матушка, бабушка Евфросинья. Чем согрешил перед вами — простите!
— Что ты, что ты, Ванюшка, — насупился отец. — Слова твои какие сумные! Будто убрести собираешься, — взглянул он на узел.
Марья поняла своим материнским сердцем, подошла, положила руку сыну на плечо:
— Плетью обуха не перешибешь. А ежели что с тобой стряслось… беда какая… — сказала она дрогнувшим голосом, — поди к Остолопу, повинись. А то и тебя забьют, и мы сгинем, старые! Может, смилуется бог, главу поклонную меч не сечет.
— Невтерпеж жить здесь. Обо мне не тужите. В Сосновку, к крестной, хочу пойти. Днями возвернусь. Прощайте пока, родные!
Взял узел и вышел из избы. Мать побежала вслед:
— Ваня, Ванюша! Погодь, дай слово молвить… Ваня!
Но Иван не оборачивался. Только ускорил шаг.
Молчаливо, рукавом утирая слезы, по-ночному простоволосая, согнувшаяся, словно сразу постаревшая, мать вернулась в избу. Опустилась на лавку.
— Ушел? — сдвинув брови, сурово спросил отец.
— Ушел… Да только взаправду ли в Сосновку? — в слезах проговорила мать.
— А куда же дитяти еще податься-то? Боле некуда! — доверчиво прошамкала бабка и, зевая, крестя рот, поудобнее улеглась на своем ложе на печи.
Давно кочеты пропели полночь.
Утром нашли Остолопова мертвым в сенях его дома, с размозженным черепом. Из княжеской конюшни пропал лучший жеребец — аргамак.
В Сосновку Иван Болотников не приходил и в дом родительский более не возвращался.
Началась погоня, но его не нашли. Да и без охоты искали. Прислал князь другого управителя. Тот хоть и жал, но помягче.
И вскоре все, что было, быльем поросло. Бабка Евфросинья умерла. И только отец и мать думали-гадали: «Где ты? Жив ли?» Тяжко было им со своим горем-гореваньем. И слезы лились из очей осиротелых стариков. О эти слезы! Сколько их было веками на святой Руси?!
Глава II
Дикое Поле… Громадные необжитые пространства, какие в те стародавние времена были на юге Руси. Леса и степи, место постоянных кровавых столкновений между московитами, татарами, казаками, поляками…