Если верить сторонникам генерала Гранта, президент был настолько поглощен делом Бэбкока, что ничего не знал об обвинениях, выдвинутых против Белнэпа… Даже воспроизведение этих слов на бумаге укрепляет меня в мысли о том, что если Грант не знал, то он и в самом деле деревенский идиот. Понимаю, что найдется немало людей, которые охотно зачислят его в эту категорию, но я сам к ним не принадлежу. Никакой идиот не мог продолжительное время командовать громадной армией, не говоря уже о том, чтобы победить сильного и изобретательного противника. Но изложу всю историю по порядку, как она сообщена мне Нордхоффом.

Незадолго до прихода Белнэпа и Чендлера министр финансов Бристоу (президентская Немезида!) прервал завтрак генерала Гранта, попросив его принять в полдень одного нью-йоркского конгрессмена, который хочет изложить президенту подробности белнэповского скандала. Генерал Грант согласился его принять.

Спрашивается: упомянул ли Бристоу, зачемконгрессмен хотел видеть президента? И если да, то президент, выходит, знал, что Белнэпу грозит импичмент. Это ключевой вопрос.

Бристоу уходит. Президент просит подать экипаж, чтобы ехать в студию художника, который пишет его портрет. Как раз в тот момент, когда генерал Грант спускается из жилых комнат Белого дома, посыльный говорит ему, что военный министр и министр внутренних дел срочно хотят его видеть. Они ждут в Красной гостиной. Президент направляется к ним.

Белнэп заявляет, что хочет немедленно уйти в отставку с поста военного министра, бормочет при этом нечто нечленораздельное. Чендлер говорит все в открытую, хотя и не совсем честно. От его слов у Гранта складывается впечатление, что Белнэп вынужден уйти в отставку, дабы огородить свою жену, которая замешана в чем-то не вполне законном. Не возвращаясь в свой кабинет, Грант посылает за своим сыном Улиссом и просит его написать письмо о принятии отставки Белнэпа, затем рвет его в клочки (письмо вышло чересчур холодным), пишет сам новое письмо и подписывает его. Белнэп и Чендлер уходят.

Когда президент собрался было уже сесть в экипаж, появляются два сенатора-республиканца, которые впервые(!) объясняют ему сущность дела Белнэпа. Сенаторы шокированы. Президент тоже шокирован и, полагаю, встревожен, потому что, позволив военному министру уйти в отставку, Грант ненамеренно (как утверждают его сторонники) сделал невозможным импичмент Белнэпа, так как, по мнению многих конституционных авторитетов, должностное лицо не может быть подвергнуто импичменту, а тем более осуждено за преступления, совершенные во время пребывания в должности, если Оно эту должность более не занимает.

Узнав сию обескураживающую новость, президент уехал позировать художнику, который позднее рассказал, что Грант был, как всегда, безмятежен. Мне кажется любопытным, что обычно весьма подозрительный Нордхофф склонен поверить в неведение президента относительно белнэповского скандала доприхода двух сенаторов. Мне же столь быстрое принятие отставки старого друга только ради того, чтобы, находясь вне должности, Белнэп мог оградить интересы своей жены, кажется необъяснимым, самым настоящим non sequitur [47] , поскольку высокое должностное лицо всегда имеет больше возможностей помешать отправлению правосудия, чем простой гражданин. Думаю, генерал Грант отлично знал, что делает. Но я полагаю, что даже самые ревностные сторонники демократов предпочтут верить в обратное, потому что иначе он виновен в обструкции правосудия и, следовательно, такой же преступник, как и Белнэп.

А теперь о генерале и Киске Белнэпах, осажденных в доме номер 2022 по Джи-стрит, прелестном доме, как сказала бы миссис Фэйет Снед, напичканном французской мебелью; нет, не осажденных, но содержащихся под домашним арестом, дабы они не удрали в Европу. Мы приехали к чаю, откликнувшись на настоятельную просьбу в письме Киски «не покидать» ее.

— Разрешите войти? — спросил я полицейского. Я чувствовал себя несколько неуверенно, не зная, каковы правила в подобных ситуациях.

— Сколько угодно, — добродушно ответил полицейский.

Сцена в нижней гостиной чем-то напоминает роды.

Тяжелые занавеси задернуты в разгар ясного дня. Большие похоронные свечи, расположенные в стратегических пунктах комнаты, создают сумеречный, но привлекательный фон для ее главного украшения — синего плюшевого шезлонга, в котором возлежит Киска, облаченная в заманчивые кружева, бледная и необычайно хорошенькая. Возле нее на столике из папье-маше бокал портвейна и нюхательная соль.

Чернокожий слуга ввел нас в гостиную.

— Дай им чаю, — прошелестел еле слышно шепот из вороха кружев, — и скажи генералу, что пришли наши друзья. Наши единственные друзья!

Слуга удалился в то самое мгновение, когда из Кискиных глаз хлынули слезы. Я подозреваю, что этот диалог и эти слезы повторялись в неизменности много раз за эти последние^ дни.

Киска театрально раскинула руки, чтобы заключить Эмму в объятия, и Эмма покорно в них заключилась, давая возможность потоку слез излиться на свое плечо. Я неловко стоял сбоку, как и положено мужчинам в подобных случаях, и мне ужасно хотелось провалиться сквозь землю.

Принесли чай. Киска нам налила. Мы покорно сели у одра и выслушали ее версию случившегося.