Даже выдавая задаток без расписки, я чувствовал себя более смущенным, чем получатель, ни малейшего смущения не испытывающий. Сумма была хоть и серьезной, однако все же не разорительной (мой липовый университет торговал дипломами так успешно, что хватало и прислуге).

Пить горячий чай, да еще противный, зеленый, в такую жару можно было лишь в память о Каратау, но память-то куда поважнее вкуса. Обливаясь обновленным потом, я щелкал пультом телевизора — машинально расчесывал ссадины, безостановочно наносимые мне царством идиотов, где мне приходится доживать свой век. Восторженно-белоглазая, взъерошенно-беловласая девица допытывалась у полукружия унылых, как свидетели на опознании, мужчин и женщин, верят ли они в колдовство. Женщины в основном верили — у каждой в подъезде жил собственный старичок. Мужчины были настроены более трезво: колдунам можно верить только тем, у кого есть официальная лицензия. И только один отчаянный узколицый скептик не побоялся рубануть правду-матку: «А я считаю, что все, кто называет себя колдунами, просто шарлатаны. Настоящие колдуны есть только где-нибудь в Африке, в джунглях».

Как быстро взяла в руки телеграф и телевидение власть восставших дураков! Но с тех пор как я сам спятил, я стал снисходительнее: люди всегда жили верой в чудеса, нынешняя победа глупости — всего лишь возвращение к норме.

Внезапно невесомые прекрасные пары закружились под вальс Прокофьева — с небес на землю снизошел первый бал Наташи Ростовой. Но что это?.. Сияющий взгляд князя Андрея вдруг померк, Наташа тоже приостановилась, тревожно уставив черные глаза на его накрахмаленный гвардейский живот, к которому гордый красавец испуганно прижал сразу обе ладони — рана явно была смертельной. Однако Наташа изящным движением извлекла из своего декольте плоскую коробочку. Просиявший гвардеец забросил таблетку в рот, и нам сквозь мундир открылся его пламенеющий пищевод, по мере движения таблетки одевающийся голубым инеем. Снова зазвучал вальс, снова вспыхнуло счастье, пары вновь закружились, а под плафоном бальной залы цепочкой розовых облачков разбежались слова: «Коль изжога вас достала, проглотите хреностала».

Но счастливых танцоров раскидал еще более упоенный молодой человек в расстегнутой до пупа рубашке: «Мобильный телефон — часть нашей жизни!» — вот по чему веками томился мир!

И я понял, почему меня томит тоска по утраченному Эдему: там все было неподдельным — и неподдельная дикость, и неподдельный аристократизм, и неподдельная грязь, и неподдельная чистота. Я понял, что задохнусь, если не загляну в потерянный рай. Душа просила неохватного горизонта, открывающегося со свалки. Пускай не степь, море — тоже неохватность.

Воды Обводного, мертвые как Стикс или Балхаш, над ними вздулся новый волдырь — бизнес-центр «Циолковский». Проносятся пакгаузы за немытыми стеклами, через люк в облупленной крыше маршрутки бьет пыльный жар — временами не понять, в какой ты стране, но явно в колонии. Только унылые осыпающиеся многоэтажки, попирающие прекрасное имя узенького Канонерского острова, нашенские, советские — совершенство скуки и бездарности.

Но солнце, но небо, но неохватный сверкающий горизонт им все-таки неподвластны! Пот, жара тоже неподдельны! Однако я желал созерцать сверкающий горизонт с мужественной свалки ржавых железяк, а вовсе не с помойки пищевых отходов, среди которых нежились на горячем нечистом песке обитатели здешнего Эдема. Загорали, попивали пивко, на кирпичах жарили шашлычки (а дымком-то потянуло опять-таки нашенским, подлинным…) — ну и правильно. Больше всего воротило меня не от старых добрых пустых бутылок, а от пластиковых пузырей, которых здесь навыдували целые невесомые груды — легшие на грунт гирлянды плавательных пузырей издохших пластмассовых левиафанов.

И все равно не нужно превращаться в еврейского завистника, не нужно оплевывать чужой очаг за то, что тебе у него не досталось места. Только вот мне куда деваться?.. Боже, как я мог забыть — конечно же, в исторический фильм!

На кухонном столе оставил записку: «Спасаюсь бегством в Историю. Жди меня, и я вернусь. Вечно твой Викинг». Викингом, правда, жена меня давно не называет. Слишком уж, наверно, я полинял и раздобрел, хотя и не подобрел. А с тех пор как я тронулся умом, мои временные исчезновения она вообще воспринимает с тайным облегчением: жить в постоянном ожидании неожиданности — утомительное дело.

Провинциальная небогатая теснота автовокзала — здесь я дома, здесь все неподдельно. И автобусная духота, и раздолбанный асфальт, и эти елки-палки по обочинам — здесь никто не притворялся лучшим, чем он есть, и я переносил жару, пот, изнывание в пробках — главное свидетельство процветания — ничуть не менее стойко, чем те, кто был обречен на это судьбой, а не избрал, как я, по собственной воле. Однако всему на свете приходит конец — империям, судьбам, автобусным маршрутам, но дотерпел до конечного пункта я один. Скелет ракеты на детской площадке уже погрузился стабилизаторами в осоку: редкие бетонные пятиэтажки, распадающиеся на составные плиты, понемногу уходили в первозданное болото. Над ними безмолвно кружил ворон, хищно растопырив пальцы-перья на алчно распластанных крыльях. Меж редкими бетонными коробами, словно тени в Аиде, бродили еще более разрозненные алкаши, сами почти обратившиеся в остовы под вылинявшими спецовками, даже не обмененными на китайскийсеконд-хенд. Хранили, стало быть, верность ржавым руинам своего мехзаводика. И никого не изображали, а значит, не были ни рабами, ни лакеями. В отличие от меня, вписавшегося в рынок — в кругооборот торжествующего жлобства и лакейства.

Вдоль берега по колено в воде теснились низенькие и покосившиеся серые сараюшки с воротами на могучую реку, по которой, словно призраки, беззвучно скользили сухогрузы, охваченные легким адским пламенем, — солнце клонилось к закату. Когда-то из этих ворот выносились лихие моторки, но вряд ли из них выжила хоть одна.

У переправы серел обелиск из того же рассыпающегося бетона, однако на нем еще можно было прочесть номер дивизии, принявшей здесь неравный бой с фашистскими оккупантами. Грубое мятое железо понтона было тоже весточкой из утраченного Эдема, да и мрачноватые шоферюги были оттуда же. Все было как когда-то и на этом лесном проселке среди сгрудившихся мохнатейших елей. И пыль до небес, которой никак не удавалось нас настичь, и горячее дерматиновое сиденье, и запах бензина, который был мне и сладок и приятен, и уголовно-добродушная рожа шоферюги, при всем при том в доску своя, — с забулдыгами мне уютнее, чем с лакеями. Хозяин кабины азартно крыл власть — всех этих абрамовичей, нарочно старающихся нас переморить, и я понимал, откуда берется это самообольщение: если тебя стремятся истребить, значит, ты силен и опасен, куда обиднее понять, что про тебя просто забыли. Думал ли я, что когда-нибудь почувствую себя заодно с забулдыгами против абрамовичей?..

Кажется, лишенный наследства хозяин страны тоже почувствовал во мне родственную душу. И я, осторожно закинув на плечо брезентовую лямку старого друга — вещмешка (все-таки клацнул боекомплект консервов и бутылок), побрел через остывающее поле к частоколу из тонковатых бревен, на котором светился тем же легким пламенем конский череп, обращенный к дороге передом, а задом к неоглядной сини, пробивающейся меж могучими соснами.

Вечер хладел, а на душе у меня теплело: я ощутил Варяжское городище чем-то вроде родного дома — я знал, что не встречу там ни одного лакея. А только своего лишь брата-чудака.