Странная была свадьба, на которой все так старались, чтобы ЭТО прошло как можно лучше. Свекровь, очаровательная особа — все звали ее просто Свити, конфетка, — весь день представляла гостям Бабетту, ставшую по такому случаю Элизабет, свою невестку из Франции, которую она просто обожала, и ее ЗАМЕЧАТЕЛЬНУЮ подругу, милую малышку Глорию, сопровождавшую новобрачную, потому что ее родители не смогли приехать из такой дали, и умеряла восторги, направленные на ее персону, желая, чтобы все было запросто — безукоризненно, но запросто, — как всегда, что вы, что вы, не стоит. Дом великолепный — их собственный дом, на берегу моря, террасу украшали апельсиновые деревья, специально доставленные из Калифорнии, чтобы все цвело и благоухало сладко и нежно. Свити сжимала руку Бабетты, любовно, по-родственному напоминая ей, что не следует забывать и свою семью: вашей маме здесь понравилось бы, правда, Элизабет, ваша мама просто ВЛЮБИЛАСЬ бы! Все было организовано с восхитительной беспечностью, что дало им возможность вволю понежиться на пляже, как будто в этот ясный день на исходе бабьего лета просто приехали отдохнуть старые-пре-старые друзья. Три часа ослепительного солнца позволили совершить обряд бракосочетания в саду. Надо же, ОНА, оказывается, протестантка, отметила про себя Глория, когда Бабетта поклялась в верности Летчику перед христианским Богом.

Все было так чудесно, так покойно, выражаясь словами Свити, так «peace and love» [10] , выражаясь словами Америки тех лет, что Глория сочла уместным внести свою лепту в этот счастливый день, подписавшись в брачном свидетельстве фамилией любимого писателя Бабетты — Стивенсон. Никто не обратил на это внимания, она так и знала, что всем на нее глубоко плевать: не все ли равно, Стивенсон, Джефферсон или какие там еще фамилии носили рабы. Но Бабетта заметила и потом поблагодарила ее — наверно, только в те минуты они по-настоящему были подругами, — сказав, что для нее это величайшая честь: сам Стивенсон вернулся из своего последнего пути, чтобы осчастливить ее, — и что, уж если на то пошло, она с удовольствием пригласила бы еще и Фолкнера.

— Хватит с тебя доктора Джекила и мистера Хайда, — отрезала Глория, вдруг помрачнев, — а этого расиста-южанина я терпеть не могу!

К вечеру налетела гроза. Да, Бабетта помнила, что, вопреки прогнозам, хорошая погода продержалась недолго. В день дождливый — брак счастливый, как говорят французы, заметила Свити, в последнем героическом усилии собрав общество в гостиных Бельмонт-Хауза. И вот тут-то мужество, которым могла похвастать Свити, мать единственного сына, выпестованного и взлелеянного ею, не просто сына — средоточия всех надежд многих поколений мужчин и женщин, корректных до совершенства, дрогнуло, а потом и вовсе покинуло ее от потрясения, которому отнюдь не счастье было причиной. Лишний бокал шампанского ускорил прозрение, совершенно несвоевременное, ибо один шаг отделял его от фальшивой ноты, чего бедняжка боялась пуще всего на свете: ведь только приоткрой дверь, и в нее ворвется весь хаос этой варварской эпохи. Сперва Элизабет в свадебном платье — атлас «дюшес», фасон «принцесс» — вновь превратилась в Бабетту, нацепив на нос сооружение из двух толстых переливчатых стекол, — это были ее очки «на выход», но невеста с туманным взором, которую все видели целый день, вдруг постарела. Свити задумалась — правда, поздновато — о том, унаследуют ли будущие дети близорукость невестки, или отличное зрение Летчика воспрепятствует этому изъяну; в сущности, если смотреть метафизически, она размышляла над вопросом, что сильнее — добро или зло.

Перед самым тортом, который почему-то долго не несли, Бабетта закурила, причем жест свидетельствовал о давней привычке. Она глубоко затягивалась и долгое время спустя выдыхала дым через ноздри, сладострастно их раздувая. Когда Свити, теребя четыре ряда жемчугов на шее — она, собственно, намеревалась разделить их с ЭЛИЗАБЕТ по случаю рождения первого внука, — уже совсем было решила поговорить с невесткой о вреде табака для женщин, желающих иметь красивых и здоровых детишек, она услышала голос сына, объявившего своим шаферам, что он сделал жене самый лучший свадебный подарок на свете — дословно: ОТРЕЗАЛ СЕБЕ ХОЗЯЙСТВО. Пока Свити приводили в чувство и объясняли ей с тысячей предосторожностей, что перетяжка семявыносящих протоков — это хирургическая операция, к сожалению, необратимая, свадебное веселье набирало силу, и новобрачный, сложивший с себя обязанности продолжателя рода, отплясывал со своими товарищами по эскадрилье танец индейцев-сиу, а молодая жена влюбленно смотрела на него глазами, подернутыми поволокой близорукости и благодарности.

— Все-таки здорово мы тогда повеселились, — сказала Глория, которая до сих пор не могла без смеха вспоминать эту сцену.

— Вот это я понимаю мужчина, — отозвалась Бабетта, думая о Летчике: все-таки недаром она его так любила. Он ведь понял, почему она так отчаянно не хотела детей, понял и навсегда избавил ее от мучений с противозачаточными средствами, на которых она тогда прямо-таки помешалась. — Вот твой муж, хоть и был весь из себя передовой, толковал о равноправии женщин, не пошел бы на такое, а?

— Нет, зато у меня родилась Кристел! — отпарировала Глория. — И за это я всю жизнь буду ему благодарна.

— Да, правда, у тебя есть Кристел, — согласилась Бабетта, — и ты, при всей твоей ненависти к Америке, по рукам и ногам повязана системой.

— О чем ты, не понимаю?

— Я хочу сказать, что Кристел — это Америка. Или, если тебе так понятнее, что ты — Мамушка при своей малышке Скарлетт: мисс Скарлетт! Мисс Скарлетт! В тебе есть что-то от старой черной рабыни, которая пресмыкается перед маленькой белой госпожой.

— Ты прекрасно знаешь, что Кристел не белая.

— Посмей сказать, что она черная!

Глория, ничего не ответив, выключила стиральную машину.

Аврора озадаченно смотрела на электрическую кофеварку, которая как по волшебству наполнилась горячим кофе. Она разглядывала ее со всех сторон, силясь понять, как вынуть сосуд, казавшийся неотделимым от аппарата. Любая новая техника приводила ее в замешательство, и сейчас, при виде кофеварки, не намного отличающейся от той модели, которой она обычно пользовалась, ее била дрожь от непонятного страха, и сердце щемило, и хотелось плакать, как всегда, когда она оказывалась предоставленной самой себе в незнакомом месте, один на один с вещами, с которыми необходимо было поладить, пока люди не поняли, что она не знает, как работают самые простые приборы. Когда она приехала во Францию, тетя Мими обнаружила, что семилетняя Жюжю не умеет открывать кран. Когда ее посылали мыть руки, она стояла столбом перед раковиной, таращась на блестящее устройство, из которого другие, поумнее ее, как-то извлекали воду.

Ничего не понимая в кружочках, черточках и квадратиках на кофеварке, Аврора чувствовала себя в плену какого-то современного герметизма, и ей было страшно. В неком подобии буквы «А» с широко расставленными ножками на дверях женского туалета она, хоть убей, не могла распознать женского начала, то ли дело «ladies» [11] , стыдливо выведенное на подобных заведениях в Англии, — сразу все ясно. В эпоху компьютеров она по-прежнему писала от руки, только никому не говорила, что пользуется не самопиской, а допотопной перьевой ручкой. В общественных местах ей вечно доставалось за тупость, когда она останавливалась с задумчивым видом, препятствуя быстрому и непрерывному потоку людей, который тянулся, как намагниченный, за стрелками. Однажды она — не очень-то это было дипломатично с ее стороны — призналась автору проекта аэропорта Руасси, что с трудом ориентируется в аэровокзале, а тот ответил довольно резко, что понимать незачем, надо только двигаться по кругу, как все! Самое интересное, ей от этого стало легче: ее бестолковость вдруг оказалась признаком способности мыслить, ну, скажем, ПО-СВОЕМУ мыслить. И она повернулась к архитектору спиной — это было на коктейле, в такой обстановке подобный жест допустим, если не найдено взаимопонимание: ах так? Поищи-ка стрелки в лесу, походи-ка по кругу в пустыне, не задумываясь, где север, где юг, не сверяясь со звездами!