Влад Тепеш тоже менял имена и обличья. Вчера он был Дракулой в черном плаще, сегодня — графом Алукардом в голубом камзоле и завитом парике с бантом, а завтра превращался в страшного Блакулу, чьи глаза мерцали во тьме, как золотые дукаты. И не было ни вчера, ни сегодня, ни завтра, а только вечное теперь, где люди и звери неслись по кругу, словно на ярмарочной карусели.

Как блудный сын, вернувшийся после долгих скитаний под родительский кров, рыдал Калистратов, уткнувшись в колени отца — графа Йорги. Фрайхер Латоес, пронзая могильным хладом, стискивал преклоненную голову сосульками острых фаланг. И сливались в единый образ Латоес и Йорга, мертвый сын и оживший отец. И еще одно запретное имя звучало в вечном безмолвии запредельных миров: кондукатор Николае.

Он так устал от бесконечного бега в беличьем колесе! Так жаждал навеки уснуть в семейном склепе! Но не было покоя под каменной крышкой гроба.

Едва над частоколом замшелых елей разливалось зарево полной луны, сквозь узкие щели вползал клубящийся белый туман, и прах облекался невидимой плотью. Все повторялось бессчетно от начала и до скончания вечности. В пустых глазницах вспыхивал звериный огонь, проницая мрамор саркофага и толщу гранитных стен, и раскрывались бескрайние дали. Сама собой сползала тяжелая крышка, лопались цепи и со скрипом отодвигался ржавый засов.

От той, случайно промелькнувшей во мраке, жизни Калистратову достались обрывки воспоминаний: столы, за-, ставленные выпуклыми сосудами, в которых кипели, переливаясь в причудливых трубках, разноцветные эликсиры, а в фаянсовой чаше клубился брикет невиданного сухого льда. На чистом листе появлялись и пропадали непонятные знаки, но где-то в самых глубинах теплились образы, избежавшие исчезновения: улыбка матери и сундук мороженщика, где дымилась твердая углекислота.

Теперь он и сам стал обжигающим холодом дымом, струясь над низинами, вдоль перелесков, повисая клочками в колючках кустов и вновь завиваясь в единую прядь летящей поземкой. Как саван, полощущийся на ветру, как привидение в детских мультфильмах.

«Кто я? Откуда? Куда?..»

Строй накрахмаленных белых рубашечек, алые клинья шелка кровью стекают на грудь.

Когда это было? Когда?.. Промелькнуло — и опять чистый лист, пустая классная доска, еще чуть влажная и в жидких разводах мела.

«Холодок бежит за ворот…»

Но не забыла кожа счастливого озноба посвящений!

В мешанине электрических разрядов причудливо соединяются осколки видений и звуков. По канону гармонии, пробуждающей мир, по симпатической тяге, соединяющей скрижали и скрепы.

Белое к белому, алое к алому, рифма к рифме.

Куда исчез стриженый третьеклассник? И кто этот рыцарь в белом плаще с кровавым крестом на сердце? Как эхо, откликается: «Пионер — тамплиер».

Бархатное полотнище, склоненное к поцелую, с роковым знаком костра. Пять пламенеющих клиньев, и барабан звучит, как «Босеан».[9]

Чистый лист, стертая доска.

Только жгучая искра мерцает во мраке, словно Марс в великом противостоянии: алая пентаграмма на детской груди — символ молчания и колдовства. Кудрявая головка ангелочка в белом кружке.

Еще не прорезались рожки и три зловещие цифры не проступили сквозь рыжеватые завитки…

В волшебную ночь летнего солнцестояния, когда огненный цветок вспыхивает в перистом веере папоротника и открываются клады земли, некромант смыкает круги. Сколько достанет рука, острием меча обводит замкнутую границу, которую не смеют преступить духи и демоны. Затем прочерчивает внутреннюю окружность, разметив по сторонам света четыре имени Вездесущего, и рисует пентаграмму внутри.

Четыре ветра, четыре огня, чаша с вином, «Книга Теней». И выходят на зов мертвецы из могил. И открывают, послушные воле теурга, свои страшные тайны.

— Кто ты, дух? Назови свое имя!

— Венцеслав граф Йорга, барон Латоес. Зачем позвал меня, властелин?

— Где ты был, Латоес?

— Не помню.

— С кем говорил?

— Не знаю. Верни мою память, Губитель Душ. Хоть на мгновение верни перед вечным забвением.

— Ты скверно выглядишь, кадавр. Приникни к источнику жизни и подкрепи угасшие силы.

— Я не хочу крови, всадник Аполлион.

— Чего же хочешь ты в эту ночь искупления?

— Отпусти меня. Дай мне вспомнить себя, Аполлон Ионович.

— Сам не знаешь, что говоришь, бедный мой Венцеслав. Ну какой я тебе Аполлон да еще Ионович?

— Плохо мне.

— А все потому, что качаешься над пропастью. Либо быстрее иди вперед, либо падай. Возвратиться назад невозможно. Ты отдал ложную память, фрайхер, но не до конца. Остались крупицы, они-то и причиняют тебе мучения. Сделай последнее усилие, освободись и увидишь, как тебе сразу полегчает. Придет безмятежный покой, исчезнут желания — источник страданий, а служба пойдет исправно. Только так и можно обрести память истинную, нетленную. Начнем все сызнова: кто ты, неприкаянный дух?