Дальше я попытаюсь объяснить, что именно в данном случае имеется мною в виду.

Мы с вами еще будем свидетелями того, как Герцен, опираясь на героический эпос декабризма, в создание которого он сам внес большую лепту, пытался противопоставить его презрительному отшвыриванию дворянской культуры и нравственных принципов революционности декабристского толка, демонстративно заявленному экстремистской частью молодого народничества. В те времена эта часть революционеров нового поколения уже начала свой страшный путь к тяжким подвигам политического терроризма и идейного максимализма.

После отмены крепостного права, к чему стремились декабристы, вставали задачи буржуазно-демократических преобразований. А тогдашние революционеры-народники, прокляв реформу, предали анафеме и все ее последствия. Теряя, таким образом, свой демократизм, свою крестьянскую основу, утопический социализм народников стал искать опору в заговорщической тактике, в идеях революции для народа, но без народа. Или даже вопреки народу. Левонароднический экстремизм стал превращаться в нечто замкнутое, глухое. В этой среде «работали» и «жили» люди с катакомбным сознанием, с подпольной психикой, с фанатизированным мировосприятием. Идея трагической необходимости героического самопожертвования, сжигавшая их, сливалась с мыслью о некоем мессианстве и избранничестве. Мир представал разделенным на «героев» и «толпу».

В одной из работ 1917 года Ленин отмечал: «Бонапартизм в России не случайность, а естественный продукт развития классовой борьбы» и «при определенном взаимоотношении классов и их борьбы» следует даже «признать неизбежность бонапартизма». Он прямо связывал бонапартизм в России с мелкобуржуазными традициями… Не следует, конечно, на таких лидеров народничества, как Лавров или, скажем, Михайловский, возлагать историческую ответственность за последующие злокачественные извращения их идей, но неоспоримо, что утверждение исторического «права» и политической необходимости «мыслящей личности» манипулировать массами было очень близко их доктрине.

Все это стоит принять во внимание, чтобы понять смысл исторического парадокса, который заключался в том, что не великие шестидесятники — мыслители мирового масштаба Чернышевский и Герцен, а их «ученики» и эпигоны потянулись к учению Маркса и Энгельса, хотя это учение противоречило всем кардинальным положениям народнической доктрины. В известном смысле можно сказать, что Россия получила марксизм «из рук» народников, которые остались совершенно чужды марксизму и с которыми русским марксистам пришлось вести нешуточную борьбу.

…Отношение к народничеству в целом, как и к разным его ипостасям в отдельности, претерпело в нашей науке определенную эволюцию, не может считаться устоявшимся и до сих пор. Помимо прочих обстоятельств тут сейчас довольно часты случаи, при которых иные из авторов не могут, видимо, отграничить свое восхищение революционной самоотверженностью героев-народовольцев от оценки объективного смысла исповедовавшихся ими идей. Вообще тут опускается многое. Особенно важно, что опускается весь контекст той идеологической и практически-политической перспективы, вне которой мы теперь уже не можем смотреть на такие вещи, как левый экстремизм и терроризм. Понятие политического убийства стало одиозным в наш век, но ведь у этого понятия, как и у самого явления, есть определенные исторические корни. Нельзя, говоря о прошлом терроризма любой окраски, пренебречь мыслью о его сегодняшнем облике. И что уж тут ни говори, какие подходящие к случаю цитаты ни изыскивай, как их ни группируй, бесспорно, что главная мысль Ленина по поводу отношения марксизма к народничеству в пору, когда марксизм вышел на арену общественной жизни нашей страны, не поддается неоднозначному истолкованию. «Вся история русской революционной мысли за последнюю четверть века, — писал Ленин в 1905 году, — есть история борьбы марксизма с мелкобуржуазным народническим социализмом».

В феномене столь устойчивого тяготения народничества к марксизму нет ровным счетом ничего абсурдного, хотя внешне оно и достаточно парадоксально. Тут «срабатывал» типологический эффект объединения разнородных сил против «общего врага». Народники видели в марксизме союзника по борьбе с наступающим капитализмом, остальное для них отходило на задний план или как бы вообще не существовало… В общем и целом можно сказать, что на какой-то отрезок времени (сравнительно краткий, но очень важный) народники так или иначе интегрировали марксизм в своей доктрине. Интегрированными оказывались почти любые, отдельно взятые положения марксизма, и таким способом «доказывалось» нечто, к марксизму не относящееся. Так случилось, что на каком-то этапе развития освободительной мысли в стране народничество оказалось едва ли не единственной формой «бытования» марксизма в России. И вместе с тем, а вернее, тем самым народничество само «оделось» в марксизм.

Это отнюдь не какая-то «путаница» и «мешанина». В конечном счете речь идет о механизме того процесса, с помощью которого марксизм овладевал массами, преодолевая неизбежное противоречие между уровнем собственного мироистолкования и уровнем сознания масс. Тут совершенно неизбежны некие промежуточные формы, в которых марксизм мог быть постепенно или даже по частям усвоен массами, пусть и посредством более привычных для этих масс идеологических систем. Описанный феномен имеет характер определенной исторической закономерности во всех тех случаях, когда, как отмечал Антонио Грамши, «философия практики должна была вступать в союз с чуждыми тенденциями, для того чтобы победить сохранившиеся в массах пережитки докапиталистической формации».

Короче говоря, первоначальное распространение марксизма в России шло в форме его народнической ревизии и эта ревизия стала формой его распространения в стране. Подобное обстоятельство имело свои причины и последствия.

«В процессе «пересадки» идей марксизма на русскую «почву», осуществлявшейся немарксистами, хотя бы и с глубокой симпатией к марксизму относившимися, были свои издержки, подчас значительные.

Однако до поры до времени основное содержание, смысл и значение такого рода явлений определяли не эти издержки, а прежде всего то, что даже и в неадекватной, деформированной, искаженной форме теория Маркса и Энгельса все активнее и шире входила в общественное сознание России». (Володин А. И., Итенберг Б. С. [9] Еще раз об отношении к Марксу и марксизму в России 60—70-х годов XIX века.)