–  Почему я?
– спросил Джованни, наливая себе приличную порцию вина из графина. К чему обреченному отказывать себе в удовольствии напоследок?

–  Если ты понимаешь, кем я являюсь, тогда ты должен понимать и то, что прошло много лет с того момента, когда я видела свое отражение в зеркале или стекле. Можешь ли ты вообразить, смертный, что значит не видеть черты своего отражения. Что значит жить так долго, что уже, вероятно, забываешь, как выглядишь? Неудивительно, что многие из нас отдаются жестокости и безумию, ибо ничто больше не напоминает им о собственной человечности. Я могу видеть себя только глазами других, поэтому я и выбираю величайших художников эпохи.

Она замолчала, удостоив Джованни взглядом своих подобных глубоким пустынным озерам глаз, и снова указала на висящие на стенах картины:

–  Ты должен быть польщен, маленький смертный. В конце концов, представь, в какое общество я тебя ввожу.

–  Вы знаете, я известен тем, что рисую правду такой, какой я ее вижу.
– Он нервно потянулся к графину за новой порцией вина, пытаясь унять невольную дрожь в руках.
– Эта черта проявилась во время работы с предыдущими заказчиками. Я обнаружил, что люди хотят видеть только собственное отражение, выставляющее их в лучшем свете.

Она улыбнулась.

–  Тебя выбрали именно из-за твоей репутации. Говоришь, что пишешь на холсте только правду, душу изображаемого. Это прекрасно, храбрый, смертный малыш, это именно то, чего я хочу. Правды. Смотри на меня, рисуй то, что видишь. Запечатлеть на холсте душу одного из нас, может ли существовать больший вызов для художника?

–  А потом, когда работа будет закончена. Вы позволите мне уйти?

–  Ты будешь волен отказаться от моего гостеприимства, когда подаришь мне что-то, что я посчитаю достойным твоего таланта. Если твоя работа меня порадует - я щедро вознагражу, обещаю.

–  А если нет, что тогда?

Вопрос повис в воздухе между ними.

Джованни поставил кубок и вернулся к мольберту с приготовленным холстом. Как он предполагал, рядом лежала палитра со всем, что только может понадобиться художнику для работы. Готтио взял карандаш для эскизирования и перочинный ножик. Вызов, как сказала она, это действительно был вызов. Написать душу создания тьмы, нежити. Запечатлеть только правду, ту, что лежит под совершенной бессмертной кожей, да еще и удовлетворить самого требовательного из заказчиков. Это будет либо его величайшая работа, либо последняя.

Джованни повернулся к ожидавшей его фигуре. Опытным глазом он видел ее как набор поверхностей, углов, линий, переходов между светлыми и темными частями. Те практически невидимые глазу тонкости, от которых будет зависеть его жизнь, придут позже.

–  Начнем?

Как и другие обитатели виллы, Джованни работал по ночам и спал днем. Каждую ночь после заката за ним приходили. Каждую ночь она позировала ему. Она говорила, пока он работал - Готтио всегда просил не молчать тех, кого рисовал. Портрет должен быть большим, чем просто изображение внешней оболочки. Она рассказывала ему истории своей родины: истории о богах, героях и злодеях, чьи дела и имена давно уже позабыты всеми, кроме бессмертных; истории о могучих городах и неприступных крепостях, оставивших после себя только руины, погребенные под песками пустыни.

Иногда за ним не приходили. В такие ночи она посылала ему извинения, сопровождаемые подарками: изысканные вина и кушания, книги, чтобы было проще провести время. Литература, обычно историческая или философская, занимала художника. Некоторые произведения были написаны на неизвестных Джованни языках: наречиях столь легендарных, сколь и удаленных Катая и Ниппона. Одна из книг была сшита из тонких листов меди, покрытых странными иероглифическими письменами, вряд ли сделанными человеком.

Пленник знал, что на вилле были и другие жители, помимо его безликих тюремщиков и самой хозяйки, но никого из них он не видел. Когда Готтио лежал в своей камере, читая, он слышал многое происходящее вокруг него. Каждую ночь кто-то приезжал. Слышны были шум копыт, грохот колес экипажа, звон сбруи. Один раз, как ему казалось, он слышал взмахи широких кожистых крыльев, и, возможно, даже видел нечто похожее на летучую мышь, затмившее собой луну.

Были и другие звуки - крики и рыдания, однажды даже крик младенца - они раздавались из подвалов глубоко под камерой. В такие моменты Джованни лицом зарывался в матрас или читал вслух отрывок из книги, до тех пор, пока звуки не затихали или художник не убеждал себя, что не слышит их.

В одну из ночей она позировала очень мало. Один из одетых в черную робу слуг с боязнью вручил своей госпоже опечатанную трубку со свитком. Во время чтения лицо ее изменилось - «преобразилось»,- подумал Джованни. На секунду он увидел в ней дикое и жестокое создание тьмы, спрятанное от него под человеческой маской. Новости были одновременно срочными и нежелательными, и она неожиданно прервала позирование, коротко приказав художнику пройти вместе с тюремщиком в свою камеру. Готтио заснул сразу же, как коснулся подушки, утомленный жестким ритмом работы.

Потом он услышал звук, разбудивший его. В комнате находился еще кто-то.

Лицо появилось из сумрака камеры. Вошедший наклонился над кроватью, глаза его зло смотрели на Джованни. Заостренные зубы застыли в оскале, их было слишком много для рта любого человека. Это оказался слуга Хемаллы, Мариато, именно он сидел со мной в таверне той ночью. Он, очевидно, недавно насытился: его дыхание было подобно испарениям с бойни.

–  Шехерезада. Вот как я буду называть тебя, - прорычал вампир, смотря вниз с ненавистью и безумной жаждой крови, - знаешь ли ты это имя, маленький художник? Это имя с ее родины, имя рассказчицы, продлевавшей свою жизнь тысячу и одну ночь, развлекая своего хозяина сказками и историями.