Еще мы играли в шахматы. Лучше всех из нейрохирургов играл Дима Козлов, а самым слабым игроком был, как ни странно, Женя. Мы играли с ним практически на равных, вот и еще одна причина, по которой мне нравилось, когда на дежурство заступал именно он.

Говорили мы с ним обо всем понемногу. Например, Женька рассказывал, что актриса Татьяна Друбич, с которой он учился в институте, никогда не жмотилась на деньги и поэтому у нее вечно стреляли на пиво. Что раньше у них дома жил доберман, а теперь французский бульдог. Про то, как на юге его пятилетняя дочь Янка сломала руку и он выскочил ночью на дорогу ловить машину, а водитель-баба содрала за пустяковый путь до больницы четвертак. Еще мы рассуждали о музыке, например о группе “Аквариум”. Я считал, что в текстах Гребенщикова слишком много зауми и это такой у него вариант кокетства перед слушателями.

– Странно, что тебе не нравится, – задумчиво говорил Женя, – вот послушай, как звучит – “мандариновая трава”! Это же красиво!

Он везде искал эту свою красоту.

А к нам в палату положили третьего – худощавого мужичка лет пятидесяти. Полез каких-то хануриков разнимать у магазина, так они его схватили за руки, разогнали и влепили головой в кирпичную стену гастронома. Чтобы не мешал. Мы беднягу тотчас захомутали в карты играть. В кинга. Это такой преферанс для не шибко умных. Как раз для нейрохирургического отделения.

Мне у них почти всегда удавалось выигрывать, тем более что я полулежал на кровати, а они сидели на стульях и, забыв про осторожность, так высоко задирали карты, что я часто видел не только всю раздачу, но и самое главное в этой игре – прикуп.

Мы начинали турниры сразу после завтрака, потом обедали, потом еще немного играли, потом у нас был тихий час, а после сна я принимал посетителей. Ко мне приходили каждый день, и поодиночке и группами. Чаще всех меня навещала Лена. Практически ежедневно.

И другие родственники тоже встрепенулись. Первой, не считая мамы и отца, приехала тетя Юля. Она строго посмотрела на гипс, покачала головой, вздохнула, потом внимательнейшим образом стала вглядываться в меня.

– Так, Алешик, скажи правду, у тебя нет депрессии? А то смотри! – И тетя Юля притворно нахмурилась.

Понятно, считает, что я чокнуться должен от того, что со мной стряслось. А у меня, сам не знаю почему, настроение все эти дни было просто прекрасное. Можно сказать, давно такого не было, да и в больнице лежать почему-то очень нравилось. В чем я горячо заверил тетю Юлю. Та сделала вид, что поверила, и, поговорив со мной обо всем, уехала, оставив кучу хороших книг и вкусной еды.

– Ого, “Лолита”! – восхитился Женя Лапутин, зайдя вечером ко мне в палату. – Помнишь, как там в самом начале: “Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу…” Никто так не умеет, как он!

Это он своего кумира имел в виду, Набокова.

А тетя Юля, на всякий случай, чтобы уж точно быть уверенной в том, что я не съеду с катушек, призвала на помощь тяжелую артиллерию. И через пару дней еще до обеда приехала Ася, моя двоюродная сестра. Вот кого я всегда рад видеть.

У нас с Асей часто так, то густо, то пусто. Мы с ней жили вместе все детство, то на одной даче, то в одной квартире, ходили в одну музыкальную, в одну обычную школу, не расставаясь годами, а то вдруг практически годами не встречались, особенно в последнее время. Я видел причину в том, что Асе, как настоящему артисту, нужно постоянно где-то черпать вдохновение, а какое может быть вдохновение от такого, как я? Она же все про меня знает!

А если серьезно, основная причина редких встреч, наверное, была в том, что вот уже три года, как умерла наша бабушка. И меня приводила в уныние пустота, оставшаяся после ее смерти в квартире на Фрунзенской набережной, где продолжала жить Ася. Но, конечно, все должно со временем пройти, главное, что Ася приехала сейчас.

– Да, Алешка, – покачав головой, произнесла она, – здесь одно утешение: какое счастье, что ты не музыкант!

Это точно, а еще счастье, что я не ювелир.

– Слушай, Алешка, каким же ты симпатичным стал! – с удовольствием оглядев меня, заключила Ася. – Ты мне честно скажи, девочкам нравишься? Ну как это не знаешь?

Подобные Асины вопросы меня неизменно веселили. Ей всегда было интересно знать, кто кому нравится, и уж особенно кто кого любит.

Мы поговорили об Асиной дочке Людочке, про Асины концерты, про общих знакомых.

– Ты как выпишешься, обязательно приезжай в гости! – целуя меня на прощание, сказала она. – Я буду очень рада!

И уехала.

– Иду я как-то вечером, – заводил очередной рассказ о своей лихости сосед по палате, тот, которого шибанули о стену, – а тут на меня человек семнадцать!

– Да как ты, интересно, понял, что именно семнадцать, а не пятнадцать? – начинал ржать второй, кому молотком проломили темя. – В потемках их в шеренгу построил и пересчитать успел?

– Да не помню я, почему решил, что семнадцать, – с досадой начинал морщиться первый, – да и какая разница?

– Разница в том, – не унимался второй, – что пятнадцать ты урыл бы одной левой, а с семнадцатью тебе наверняка пришлось повозиться! Ну а чем хоть закончилось это все, ты помнишь?

– Да отстань! – обижался первый. – Не хочешь слушать – не слушай, все, больше ничего не скажу, ничего не помню!