— Вот я и хотела спросить, как ты…

— Да? — И что-то, он не успел поймать, вспорхнуло на дрожащих крыльях, метнулось на нее из этого коротенького слова. Она нахмурилась, в него вгляделась; неужто, о Боже мой, дрожащее крыло мазнуло ее по щеке?

— Ты… ты недоволен?

— Я-я-я…

— Я думала, я надеялась, что ты одобришь, и что ты замолвишь ей за нас словцо, что ты ей скажешь.

— Твоей матери? Да-да, разумеется, я ей скажу, — рванувшись мимо, договаривая на ходу, и, застыв на лестнице: — Разумеется, разумеется, я ей скажу… но что я ей скажу?

Она недоуменно взглянула на него через порог:

— Ну, что я замуж собралась.

— Ах да. Что ты замуж собралась. Да.

— Нет, по-моему, ты недоволен.

— Но разумеется, я… разумеется… — Он пятился вниз по лестнице, в распростертых руках сжимая огромный, блестяще-черный ком печали и вины.

Барбара, на коленях у камина, меняла подгузничек младенцу и морщилась от липкой вони. Людвиг сучил под ней тощими ножками и кряхтел. Она глянула через плечо на Кеплера:

— Так я и думала.

— Ты знала? Но кто же он?

Она вздохнула, откачнулась, осела на пятки.

— Да ты с ним знаком, — кинула устало. — Но разумеется, не помнишь. Он в Праге был, ты с ним знаком.

— Ах да, вспомнил. — Он не вспомнил. Умница Регина, догадалась, что он забыл. — Но она еще такая молодая!

— Мне шестнадцать было, когда я вышла первым браком. Подумаешь! — Он промолчал. — Не понимаю, тебе-то что?

Он сердито отвернулся, открыл дверь на кухню и нос к носу столкнулся с каргой в черном чепце. Уставились друг на друга, та попятилась смущенно. За кухонным столом сидела еще одна, толстенная, с усами, и перед ней стояла кружка пива. Мать возилась у железной печки.

— Катари-ина! — пропела первая карга. Толстуха с минуту бесстрастно его разглядывала, потягивая пиво. Котище, столбиком сидя рядом с ней, взмахнул хвостом и подмигнул. Фрау Кеплер даже головы не повернула. Он молча отпрянул и медленно, молча затворил за собою дверь.

— Генрих!

— Ну что, ну приходят, старые мадамы, наведываются, — грустно ухмыльнулся, сунул руки в карманы бриджей. — Все ей повеселей.

— Скажи мне правду, Генрих. Она что же… — Барбара застыла, склоняясь над младенцем, зажав во рту булавки. Кеплер взял брата за плечо, увлек к окну. — …опять за старое взялась?

— Нет-нет. Когда-никогда врачует, а боле ничего.

— О Господи.

— Ей-то и незачем бы, Иоганн. А от них отбоя нет, от бабья в особенности. — Опять он ухмыльнулся, мигнул, уронив одно веко, как отставший ставень. — Да вот на днях малый один был…

— Я не желаю…

— Кузнец, из себя здоровущий, как бык, и от самого от Леонберга добирался, путь неблизкий, а ведь посмотришь на него, так никогда не скажешь…

— Генрих! Я не желаю знать! — Он смотрел в окно, кусая ноготь большого пальца. — О Господи! — простонал он снова.

— Ах, да чего тут уж такого-то, — Генрих гнул свое, — она небось получше будет разных твоих докторов, так я тебе скажу, — даже осип от обиды, и Кеплер загрустил: и отчего в такой наивной преданности отказано ему? — Для ноги для моей такой состав смешала, нашему армейскому лекарю не снилось.

— Для твоей ноги?

— Ну, рана у меня мокнет, еще с венгерского похода.

— Дал бы мне осмотреть.

Генрих остро на него глянул:

— А зачем. Она пользует.

Мать шаркала из кухни.

— И куда это я, — она бормотала, — и куда это я его запропастила? — ткнула острым своим носиком в Барбару. — Не видала?

Барбара будто не слышала.

— О чем вы, матушка? — спросил Кеплер.

Она невинно улыбалась:

— A-а, да вот только тут был, а теперь запропастила его куда-то, мешочек-то мой с крыльями нетопырей.

В кухне раздался хохот, две карги, ликуя, толкали друг дружку локотками. И даже кот как будто ухмылялся.

Регина осторожно спускалась по ступеням.

— Вы не из-за меня ведь ссоритесь?

Они смотрели на нее, не видя. Фрау Кеплер, усмехаясь, шаркала обратно, на кухню.

— О чем это она: крылья нетопырей? — крикнула Барбара.

— Шутка, — отрезал он, — шутка, о Господи Боже мой!

— Ей пальца в рот не клади, — вставил Генрих важно, давя усмешку.

Кеплер рухнул на стул подле окна, пальцами забарабанил по столу.