– Что это он? – шепнул я Косте.

– С ним бывает, – ответил тот.

Мы поставили таз возле кровати и вышли.

– Наверное, опять с кем-то беседует, – проговорил Костя в коридоре и, очевидно, предвидя мое недоумение, пояснил: – Да тут Серега начитался каких-то нелегальных книжек и расширял сознание при помощи мухоморов. Сушил и ел их. И после этого признался мне, что беседовал с Каннегисером.

– С кем? – не понял я.

– Да с тем эсером, что Урицкого грохнул. Впрочем, Серега уверяет, что Каннегисер никакой не эсер. Будто бы он поэт и классный к тому же. Я специально покопался в публичке: везде пищу т, что эсер. Представляешь! – хохотнул Костя, проходя в нашу комнату. – Каннегисер даже читал Коробкову свои стихи! Он мне пересказывал: что-то там про Керенского, битву и предсмертный радостный сон… Я не запомнил.

– Бред, – сказал я.

– Наверное, – как-то не очень твердо согласился приятель.

Через какое-то время, проходя по коридору, я снова заглянул в комнату Коробкова, откуда на меня пахнуло волной цитрусовых ароматов. В положении поэта ровно ничего не изменилось. Он так же точно был обращен лицом к стене и не выказывал признаков жизнедеятельности. Между тем, тазик пустовал, а вся комната и в особенности кровать, одеяло и сам Коробков – всё было в оранжевых апельсиновых корках. Невозможно было подставить, чтобы один человек, да еще в таком состоянии и за такое короткое время поглотил столько апельсинов. Но ломать голову над этой загадкой мне было некогда: дело происходило накануне праздников, и Костя торопил меня получить зарплату (теперь уже я расписывался в бухгалтерии за Рычанчика).

По великим праздникам, кстати, наши окна загораживались снаружи гигантским щитом плаката, изображавшим толпу рабочих или Владимира Ильича. Правда, мы лицезрели лишь изнанку – деревянные ребра остова и тусклую серую ткань. Но если погасить электричество, которое в эти дни горело и днем, то в комнату сочился через окно густо-красный революционный свет.

Такая закулисная жизнь таила в себе определенные выгоды. В одном из окошек вынимались два вертикальных трехгранных прута решетки, и через образовавшуюся щель мы протаскивали к себе, минуя вахту, своих подружек. Единственный минус состоял в том, что во время митинга (грохот музыки, раскатистые речи, взрывы народного ликования) демонстранты нередко заворачивали за стенд-плакат помочиться. И приходилось с руганью прогонять их прочь.

Однажды между щитом и стеной протиснулись две незнакомых девчонки, и мы их тоже затащили к себе.

К слову сказать, я заметил, что, будучи Рычанчиком, я обхожусь с представительницами прекрасного пола куда непринужденнее, чем прежде.

– Вы что, здесь живете? – озирались гостьи так, будто угодили в подземелье к гномам.

– Работаем. С 1918 года, – весомо изрек Костя. – Знакомьтесь: председатель Петроградского ЧК и одновременно комиссар Наркомата внутренних дел Северной Коммуны товарищ Урицкий, – указал Копьев на размякшего прежде времени Серегу Коробкова (насколько мне было известно, как раз в эти дни Костя писал курсовую работу об Урицком). – Это, – повернулся он ко мне, – Леонид Каннегисер, убийца товарища Урицкого.

– Я убийца Урицкого, – чинно приподнялся я со стула. – Могу продемонстрировать, как я это сделал.

– Попозже, – жестом остановил меня друг. – Вот этот, – продолжал он, кивнув на маленького ушастого Шайкина, – комендант революционной охраны Петрограда Шатов. Это он задержал упомянутого террориста.

– Меня, – снова привстал я.

– Не ушел, – погрозил мне пальцем Шайкин-Шатов.

– А вы, надо думать, врач-психиатр, – обратилась к Косте одна из подружек, переняв его официальный тон. – Или тоже пациент?

– Нет, я медсестра, сейчас я накапаю вам лекарства, – потянулся Костя к бутылке.

Словом, все шло, как надо – весело и беззаботно. Один лишь Коробков оставался ко всему безучастным. В конце концов он встал и, задевая стулья, вышел из комнаты.

– Он всегда такой некомпанейский? – спросил я Костю, после того как все разошлись.

– Серега? Он больше с духами общается. Ну, иногда еще с Рычанчиком.

Я не сразу сообразил, что имя Рычанчик относится в данном случае к кому-то другому, а не ко мне, и даже показалось странным, что где-то существует еще один Рычанчик, причем, надо признать, более законный, чем я.

– Он что, тут появляется? – мне почему-то было неприятно сознавать, что я могу столкнуться с настоящим Рычанчиком.

– Изредка, – ответил приятель. – Приносит Сереге какие-то зелья. Для расширения сознания.

Ночью мне снилось, будто я – Леонид Каннегисер. Под именем Рычанчика я проник в здание Народного комиссариата, чтобы застрелить председателя Петроградского ЧК. Во сне я понимал, что убивать нехорошо, и что мне, Рычанчику, после этого конец, но в то же время я знал (из курса истории), что акт этот точно был совершен, а следовательно, и мне от него никак не отвертеться.

Да и поздно: высокая фигура Урицкого уже входит в вестибюль. Собственно, это я вхожу в вестибюль, так как, по прихоти сна, теперь я – Урицкий. И значит, это меня поджидает здесь Каннегисер.

Не оборачиваясь, я быстро шагаю вглубь здания. И слышу, что кто-то следует за мной. Я ожидаю, что за спиной у меня интеллигентный молодой человек поэтической внешности, но повернувшись, вижу круглую ушастую рожу в кожаной кепке со звездочкой. Как будто сама собой звучит фамилия: Шатов. Комендант революционной охраны Петрограда. Какого черта он здесь?! Ведь он – соратник Урицкого, он не должен меня убивать! Это неправильно!