— Я никак не могла понять, как это Батинька даже спорить не стала. Она всегда была такая острая на язык, и за себя умела постоять, а тут…

Я думаю, что мама не стала спорить по той же причине, по которой позже не хотела рассказывать мне об этой истории, — ей было попросту стыдно. И даже более того — она стыдилась своего стыда. Но была тут еще и другая сторона. Наш Нагалаль был местом прославленным и чванливым, в большом почете как в глазах ишува [23] тех дней, так, еще более, — в своих собственных. И, как это свойственно жителям таких знаменитых мест, закончив обсуждать и сравнивать Тель-Авив, Иерусалим, Кфар-Иошуа и Нью-Йорк со своим замечательным мошавом, они принимались обсуждать и судить друг друга. И моя мама не захотела спорить со своей матерью на глазах соучеников, чтобы не давать им повод для такого рода сплетен и насмешек. Она молча встала, вышла из класса и пошла домой убирать.

А уборки хватало. Сначала они с Батшевой вытряхивали все ковры, одеяла и постельные покрывала — вдали от дома, разумеется, чтобы ветер не занес пыль в окна. Потом они мыли все ступеньки: одна поливала из шланга, а другая большой жесткой щеткой чистила бетон. А затем приходил черед главного действа — ежедневного мытья всех полов.

Не знаю, когда появились нынешние замечательные швабры с губчатой насадкой, но знаю, что в дом бабушки Тони они не попали никогда. Прежде всего потому, что всякая губка старается на полу «наследить». Кроме того, никакая губка не отчищает углы и панели «как следует быть». А главное, швабра — это по сути своей негодное орудие, придуманное для людей, которые игнорируют суровые факты жизни, хотят увильнуть от работы и витают в облаках, вместо того чтобы встать на колени и присмотреться к действительности, какова она есть. И поэтому Батия и Батшева вынуждены были каждый день становиться на колени и драить эту «действительность» обыкновенной тряпкой, причем эта процедура повторялась до тех пор, пока бабушка Тоня не объявляла, что она довольна.

— А когда бабушка была довольна? — вопрошала мама, как вопрошает всякий опытный рассказчик, когда его рассказ известен слушателю наизусть.

— Когда? — отвечал я, как должен отвечать всякий опытный слушатель, когда и он, и опытный рассказчик заранее знают ответ.

Так вот, бабушка Тоня была довольна только тогда, когда вода, впитавшаяся в тряпку и выжатая в ведро, становилась абсолютно чистой и прозрачной. А чтобы убедиться в этой прозрачности, она проверяла воду как следует быть, то есть зачерпывала из ведра в ладонь и медленно сливала обратно против света. И если вода не была прозрачной как следует быть, она требовала, чтобы девочки снова помыли пол, снова поменяли воду, снова протерли тряпкой, снова выжали ее — и так еще раз, и еще, и еще.

— Ужасно, — вздыхала мама и тут же начинала смеяться. — Но знаешь, в результате мы все по сей день именно так моем полы!

Эти «мы все» относились не только к ней самой и к тете Батшеве, но также к ее невесткам из Нагалаля — к тете Пнине, жене дяди Менахема, и к тете Циле, жене дяди Яира, которым в порядке экзаменов на право вступления в нашу семью пришлось вымыть у будущей свекрови полы — и разумеется, вымыть как следует быть. После чего они теперь тоже рассказывают, что по сей день, многие годы спустя, продолжают мыть полы по методу бабушки Тони. Да, есть привычки, усвоенные человеком (или народом) во времена невольного или добровольного рабства, которые не исчезают и после выхода на свободу.

Кстати, что касается стен, то, как я рассказывал раньше, бабушка Тоня красила стены в кухне и коридорах масляной краской до половины высоты, чтобы их тоже можно было мыть. У нее и для этой процедуры были точные указания, и их тоже все цитируют по сей день: «Сначала мокрым, потом мылом, потом снова мокрым, потом совсем сухим». Я запомнил эти слова, потому что все ее дочери и невестки декламировали их еще многие годы спустя, с горечью и смехом одновременно, и при этом шутливо грозили друг другу ее страшным: «Я тебя порежу на кусочки!» — и отчаянно спорили: потом только мылом или водой с керосином тоже?!

Прошло несколько лет, и моя мать успешно окончила поселковую школу. Большинство детей учились тогда только до десятого класса, но особенно способные, а также те, чьи родители проявляли к этому интерес, шли учиться дальше, в одиннадцатый и двенадцатый классы, в сельскохозяйственную школу Ханы Майзель, которая располагалась на самом въезде в Нагалаль.

Мама была очень хорошей ученицей, но ее брат Миха уже пошел тогда на тайные курсы Хаганы, Батшева и брат Менахем были подростками, а младший Яир — совсем ребенком. Шестнадцатилетняя девушка была рабочей единицей, от которой в таких условиях нельзя было отказаться. Ведь нужно было работать по хозяйству и в доме, а кроме того, еще и убирать, и доить, и собирать яйца из-под кур, и косить траву для коров. Только через много лет я понял, почему мама так часто читала нам с сестрой стихи Кадии Молодовской о девочке Айелет с голубым зонтиком, которой нужно было «и воды принести, и косу заплести, и белье постирать, и почистить картошку, и по дому прибрать, и поплакать немножко…». Так было там, в Варшаве, в Богом забытом предместье, — грязный двор да халупа в нем, и так здесь, в Нагалале, — тот же грязный двор, но сверкающий дом.

Поэтому маму не послали учиться дальше, несмотря на все ее способности и желание. Ее «классная подруга» Пнина Гери, которая поступила в школу Майзель, рассказывала мне потом, как мама ждала возле их дома, пока Пнина вернется, чтобы спросить, что они сегодня учили на уроках. Однако два года спустя маму все-таки послали в Иерусалим на «семинар». Как я уже говорил, в ту пору многие из молодых мошавников не кончали все двенадцать классов, и вот Рабочая партия посылала их время от времени на семинары, длившиеся несколько недель, чтобы они могли немного расширить и углубить свое образование. Будучи на семинаре в Иерусалиме, мама встретила моего будущего отца, и через год после этого они поженились.

Подобно рассказу о прибытии американского пылесоса, бытующему в нашей семье во множестве разных версий, и подобно столь же многочисленным легендам о чудесах нашей ослицы Иа (кстати, самой умной, хитрой и удачливой из всех ослов Изреельской долины, если не всего мира, о которой я еще расскажу вам потом), и подобно нашим бесконечным семейным спорам: кто работал тяжелее всех, и кто страдал больше всех, и какого размера сад был за курятником, и кто сказал кому так, а не этак, и где именно стояла белая смоковница, а где черная, — подобно всему этому история первой встречи моих родителей тоже имеет множество версий, оттенков и разночтений. Впрочем, в данном случае эти версии не очень-то отличаются друг от друга. Все они до единой свидетельствуют о том, что бабушкина любовь к чистоте не ограничивалась только ведрами, тряпками, щетками и запретами. Ее косвенное влияние распространялось далеко за эти узкие пределы, затрагивая также членов семьи, в том числе — мою мать и отца. Даже в вопросах любви.