Шрифт:
Хачирка всплеснула руками:
— От чужих, от своих!.. Народы, народы немилосливые.
— Некуда нам деться, побегли. Добегли до окопов, а там проволока в три ряда повешена, как сеть. Мы давай рубить да резать. Кто и застрянет на проволоке, как жук. Тут, там, везде вопят да бьются. Которые прорвались, тех немцы покололи. Тут мы назад повернули вполне.
— Как гуси в сетях, — промолвила Фенька Готовая.
Люди, повисшие на проволочной сетке, напомнили ей птичьи охоты. Колымские охотники жердями и камнями загоняют в губительные сети тысячи линялых гусей, а потом бьют их палками или душат руками, или еще проще — перегрызают им горло зубами.
— А кто это юнкирь с кнутом, — спросил неожиданно Викеша, — русский?
— А то кто, чужой? — жестко ответил Егор. — Русский, конечно. Русский, что лошадь, без кнута не возит.
— Не путай, сибиряк, — сердито отозвался Викеша. — Русский бьет, и русский возит?.. Врешь ты! Русский, конечно, стегает челдонов.
Они успели узнать про Егора, что он «сибиряк-дурак», из тех самых сибирских челдонов, которых некогда завоевал Ермак.
Новоселы упрекают староселов, сибирских челдонов, что это их собственных предков завоевал Ермак, а совсем не одних полевых кругоходов татар.
— У, какой вострый, — сказал хладнокровно Егор. — А ты сам кто, русский?
— Русский! — сказала за Викешу Аленка, с известной гордостью. — Политика русская. Его отец на царя бонбами бросался.
— Важное кушанье, — сказал презрительно Егор. — Мы на войне сами бонбами бросаем… А российским попадает поболее сибирских. Сибирского достанешь, либо нет!.. Всех больше на свете битые русские.
— Кто с кнутом? — настойчиво спрашивал Викеша.
— Известно, начальство, офицер!..
— А какое ему имя? — негромко спросил Викеша. Ему почему-то представилось, что Егор ему скажет: Авилов.
— Какой имена!.. Мы разве спрашиваем? Он тебе имя свое пропечатает на морде…
— А я бы его бонбой, — сказала Аленка Гусенок своим сладким, слегка шепелявым голоском.
— Кого? — спросили ребята, заинтересованные.
— Того, который бьеть, — сказала Аленка спокойно и упрямо.
Безрукий пожал плечами.
— А может, и мы?! — сказал он загадочно.
Викеша молчал, в душе его двоилось. Русь бьет, Русь бьют… Бывают различные Руси.
— Я бы убежала, не пошла, — воскликнула Хачирка.
— Быват, убегают которые в леса, — согласился Егор.
О, в леса, — это было знакомое.
— Есть нечего в лесах, — объяснил Егор, — на волчьем положении.
Дети молчали, словно взвешивали, которое положение лучше, человечье или волчье.
— Трудно итти на войну, — сказал Егор. — Когда уезжали по машине, жонки с ребятами ложились под машину: задави нас, машина, досмерти, чем с милым разлучаться!..
И это было знакомое. Горечью внезапной разлуки была напоена кочевая колымская жизнь. Хачирка даже пропела тихонько:
Прощай, радость, жисть, веселье, слышу, едешь от меня. Нам должно с тобой расстаться, тебя мне больше не видать.А потом помолчала и вздохнула:
— Какая ваша русская жисть…
— Такая, — ответил Егор… Он долго молчал и вдруг затянул тоненьким, чуть слышным голоском:
Из-за речки, за быстрой, становой едет пристав. Ой, горюшко, горе, горе, становой едет пристав.— Чего это ты поешь? — спросили дети.
— А это русская песня. Вот там, где война была, там и поют. А вы не молчите, подпевайте.
За ним письмоводитель, сущий вор-грабитель.И дети подхватили с привычной певучей ухваткой:
Ой, горюшко, горе, горе, сущий вор-грабитель.Самая несчастная, злая российская жизнь!..
VII
Якутскую торговлю словно отрезало ножом. Не стало ни привозу, ни отвозу. Словно Якутск переехал на луну или прямо на тот свет.
Худосочный Колымск неожиданно стал задыхаться от обилия ненужной пушнины, готовой одежды, даже драгоценной белой юколы, которую зимою возили в Якутск по морозу. Никакой осетровый балык но может сравниться с юколою из колымского чира. Но теперь приходилось колымчанам самим потреблять свои рыбные лакомства.
Главная беда, не стало чаю, табаку, сахару, ситцу, железа, не стало ничего.