Шрифт:
«В ваших новых словах и лозунгах старина моя слышится», — могла бы сказать Колыма.
— Молодцами пиши! — предлагает Андрейка.
— Разбойники Брынских лесов! — настаивает Микша Берестяный.
— Думайте, ребята!
Это репинские запорожцы сочиняют не послание турецкому султану, а свой собственный список-реестр.
Викентий стучит но бочке карандашом.
— А что думать? Мы кто есть, молодые? Давайте так и зваться и писаться «молодые».
Новый лозунг. Впрочем в то время не только Колыма, омолодилась огромная Россия, и в разных концах независимо смыкались союзы молодых.
— Ура, молодые! — кричат недопески кругом.
Как свадьбу празднуют.
Революция действительно похожа на огромную свадьбу, только венчаются такие молодые все больше со смертью.
Обвенчала нас сабля вострая, положила спать мать сыра земля.— Выпьем за здоровье молодых! — кричат, шебаршат недопески.
Все потянулись опять к винному источнику, к Паке. Но Пака пришел им навстречу.
От бочки до бочки.
Две бочки, одна с вином, другая пустая…— Меня пиши в партию! — кричит в азарте Пака. — Мы тоже молодые.
Недопески смеются.
— Ты старая гагара, у нас молодой гагарленок.
Гагара хмурится на сына и грозит ему пальцем:
— Старая гагара… Ах, ты, сопляк! Старая, да чище молодого.
— Троих пишите, — молодые… Луковцев, иди!
Сзади надвигается фигура примечательная, Луковцев, сторож магазина, бессменный и летом и зимой. Уже лет тридцать Луковцев стоит на посту. Исправники приходят и уходят, а Луковцев все тот же. Это настоящая опора колымского казенного хозяйства. Он тоже небольшой, однако не Паке чета. А главное, расплывчатый, вязкий, тугой, как сырая смола. Смола сырая — рыжая, и Луковцев рыжий. А лицо у него бабье, в морщинах и без всякой бороды и даже голова по-бабьи повязана платком.
Луковцев не курит, а нюхает. Он только что смолол немного свежей «прошки» из праздничного дара и запустил себе в нос первую огромную понюшку. Он отвечает на приглашение Паки оглушительным чохом — апчхи!
— Тьфу, будь здоров! — смеются молодые недопески.
— Нет, ты пиши, — настаивает Пака. — Ее пиши, она тоже молодая.
«Она» — это Луковцева баба, казачка, в отличие от мужа, сухая и плоская, как жердь. По росту она гренадерша, самая высокая баба по всей Колыме. Странная троица. Луковцев старый старик, Пака помоложе, а баба гренадерша без возраста. Пака давно овдовел. Детей у него пятеро. А у Луковцева детей не бывало. Баба гренадерша обшивает и моет суматошных Гагарленков.
И так они трое живут. Про них говорят, что живут они в чукотском браке — два мужа, одна баба. И еще говорят — гренадерша таскает своего Паку в кармане.
— Я знаю, она молодая! — настаивает Пака.
Недопески смеются, галдят.
— Пиши, все одно. Старый, молодой… один умрет, другой родится, все в дело годится.
Так основался в Колымске «союз молодых», который потом, разумеется, стал комсомолом. Впрочем, и здесь Колыма переделала по-своему южное имя и стала говорить: максолы, максуны. Максолы (и максолки) сближались с налимьей печенью — максой. Максуны — это рыбья порода, обильная на Колыме.
XIII
Пака в сущности не пьет, он подбирает из каждого ковшика последнюю капельку. Ковшиков много, и Пака навеселе. Он неожиданно становится в позицию, топает ножкой.
— Делай, — кричит он ухарским тоном, — шевелись, мертвые!
Опять составляется круг. Паке надо даму. Взрослую нельзя. Он слишком малорослый. Ему вталкивают в круг тоненькую девочку, Феньку Готовую. У ней белые волосы, как чистая кудель. Средь мешанной колымской русско-якутско-юкагирской крови все же попадается порой такая славянская отрыжка. На расстоянии Фенька кажется тоже седая, как Пака.
Ай, дуду, дуду, дуду, она села на леду.Пака поет и пронзительно свищет. Никто не ожидал, что у такого маленького человека такой большой свист. Мало того, Пака пускается в присядку. Сначала идет хорошо, но потом, не рассчитав фигуры, он осуществляет слова своей собственной песни и садится не на лед, а на довольно влажный мох.
К ковшику прикладываются новые и новые люди.
— Вы тоже тут! — говорит с удивлением Макарьев. Тут вся Колыма. Купцы и дьячки и чиновники. Рыжий Ковынин, Олесов, в черной рубахе, но все-таки с крестиком. Оба попа, Краснов, протоиерей к священник Кунавин, молодой с пышной бородкой и лукавыми глазами.
Выпивка — дело святое. Она на минуту свела чиновников, торговцев и бунтующую челядь. Впрочем, поречане еще не научились драться, они выпили вина революции, но крови пока не лизнули.
Макарьев глядит на Реброва с привычным дружелюбием. Тридцать лет он привык видеть вблизи себя эту кряжистую ладную фигуру. Зато он глядит с неприязнью на двух своих товарищей купцов — Ковынина и Кешку Явловского.
— Лакаете мое! — кричит он с досадой. — Собаки! Свое, небось, спрятали.
Митька смеется и машет рукой: