Шрифт:
Оленье мясо было получше россомашьего. Это была настоящая, правильная, речная еда.
От Черноусовой протоки свернули на запад и выплыли на тундру. Здесь пошли по переузьям к горлам, переходя из озера в озеро по глубоким извилистым вискам. Стали попадаться линялые гуси и крохали. Они подрезали им шею развилистой сатиной, пущенной с узенькой дощечки навесно по воде. И вечером котлы их были наполнены мясом, молодым и душистым.
Девчонки, добывали себе свое мясо сами. И разводили особый костер. У них было так чисто, уютно, подметено по ночевищу и устлано хвоей.
И когда ребятишки пришли к ним в гости, они пропели им насмешливую песню.
Бонданды, Бонданды, пойди зверя убей, нам на постельку, себе на одеялко. Сверху карбас плывет, там девки хорошие, таки большеносые, А я девок увидал, в балаганчик ускочил. Ко мне девки пришли, в роте воду принесли, стали меня прискать, стали меня тискать…Они плясали и щелкали пальцами у парней перед носом. И плевали в их сторону, словно обрызгивали водой застенчивого Бонданды. И так обруселые потомки и наследники юкагирского Бонданды убрались ни с чем восвояси.
В поселке Горлах стали дневать. Обитателей не было. Промысловые избушки были не заперты и пусты. Там не было имущества. Даже мусор и обычные рыбьи кости подъели песцы да россомахи.
Сторожевая башня еще не до конца рассыпалась. Верхняя связь стояла на земле, словно кто-то огромный и сильный снял ее сверху да так и поставил на землю.
Нижняя часть совершенно исчезла.
И Машуха Широкая стала, по обычаю, рассказывать, не дожидаясь приглашения:
«В досельное время сюда наезжали речные с Колымы за промыслом чира, и старики им говорили: «Опасно ходите!» Было опасение от чукоч. И на башне днем и ночью стоял часовой и смотрел в тундренную сторону. Однажды осенью промысел был грудный; рыбы, как грязи. И заметил народ: с чего-то воронье летит с тундры на гору и все каркает, все каркает.
«Один старичок говорит: — Вы как себе хотите, а я уйду на реку. Это не к добру! — Котомку за плечи, кликнул сынов и пошли. А другие безо внимания. Вот и набежали на них чукчи, кочешные головы, мужиков перебили, баб, девок по рукам разобрали. А двоих молодцов стреляли и стреляли до последнего. Бегают кругом майдану [31] , сколь их ни стреляют, а не могут попасть. Они стрелы меж пальцев ловят, стрельцам отбрасывают.
«Наконец того одному подрезали нитки (сухожилья) на правой ноге. Он и упал. А брат бегает. Он и говорит: — Эй, брат, брат! Без меня ли хочешь на солнце смотреть? — Так тот и поддался стрельцам. Обоих убили и на шкурах положили, одного-то на пеструю, другого-то на белую. Дивуются, какие молодцы.
31
Майдан — площадь.
«А один молодец затаился, как будто он мертвый, и все видел. Вот через малое время старая старуха с палемкой [32] и поползла до покойникам, смотрит, слушает. Который вздохнет, тому сейчас и горло перережет.
Доползла до этого притворщика. А он и укрепился, глава завел, как неживой. Вот она стала исподтиха палемкой той рубить ему переносицу: тук, тук! Ну и укрепился, стерпел, виду не подал. Изрубила, отошла. Этим кончилось».
Жуткий досельный рассказ словно оживил и наполнил тревогой это упавшее место. И Машуха продолжала:
32
Палемка — женский нож, вроде косаря.
«Поделили чукчи тех баб. Русские с реки пришли выкупать свой полон, жен да ребятишек. На выкуп за бабу котел медный, за мальчика нож. А если какая явилась с чукотским пригулом, такого за ножку да об пень».
Мальчишки притихли.
— А что бы ты вытерпел, Кеша, — спросил с содроганием Андрейка, — если бы тебе эта гадина рубила палемкою по носу?..
— Стал бы я терпеть! Я бы бился до того, пока меня убили бы.
— Смирнее стали чукчи, — сказал Микша Берестяный.
Викеша пожал плечами.
— Смирнее до время. Время такое придет, и сами заведем с ними бойку, не лучше, чем досельные.
XIX
На озеро Седло вышли на новую неделю. Оно лежало на тундре, как огромная звезда, раскинув во все стороны свои узкие прямые кулиги (заливы). Охотники сразу забыли, кто парни, кто девчонки. С челноками, с собаками, разбившись на несколько групп, они стали окружать осторожно широкое Седло. Вышло так, что Викеша и Аленка оказались на одной стороне и поползли рядом, направляясь к крайнему заливу под каменной грядой.
— Гляди-ка! — указал Викеша спутнице. — Сторожит.
На кочке средь кулиги стоял длинношейный лебедь. Он словно поднялся на цыпочки, чтоб стать выше, и во все стороны ворочал свои беспокойные глаза.
— Эй, лебедок, на кокушок, — шепнул Викеша и осторожно показал фигу лебедю.
Фига по-колымски кокушок. Показать фигу — жест заклинательный не только на Колыме.
Неожиданно в разных концах вскочили охотничьи собаки. Раздались крики, лай и пронзительный свист. Озеро ожило. Из разных кулиг уже выгребали охотники на легких своих челноках, с сатинами — дротиками, с метательными досками, с длинными и гибкими водяными копьями, выпугивая всякую живность на средину широкого бассейна.