Шрифт:
— На, жри!
Точеное ложе раскололось, но ствол, переживший столетие, даже не погнулся. Сталь его не хуже пулемета.
XXIV
В горницу привел полковник Авилов своего сына Викешу. Солдаты повалили за ними беспорядочной толпой. Но он всех их выгнал.
— Я взял его рукою сильной, — сказал он, — уходите, собаки!
Даже княгине Варваре, сгоравшей от любопытства, он посоветовал мягко и решительно отправиться домой. Так же как в Середнем, Варвара заехала в другую квартиру, как истая особа княжеского класса.
Прогнав посторонних, Авилов усадил своего сына за стол, поставил перед ним холодную рыбу и хлеб, налил из чайника в кружку холодного крепкого чаю.
— Пей, ешь, — сказал он коротко.
И Викеша с удивлением припомнил, что вторые сутки он ничего не ел, и стал разрывать и размалывать вареную нельму своими молодыми, белыми и волчьими зубами.
— Выпьем! — Вдруг предложил Авилов мирным тоном и налил две чарки.
Викеша поднял голову и глаза его зажглись.
— Выпьем за маму мою, которую ты бросил, и которая потом потонула на этой Колыме.
Однако они выпили, и Авилов не отрывающимся взглядом рассматривал своего сына.
— Так вот ты какой?
— Да, такой.
— Как рос ты?
— Рос на задворках, ходил в опорках, — отозвался Викеша колымскою складкой. Складка — это бытовое присловие, составленное в рифму.
Викеша тоже рассматривал отца. Так вот о ком он думал еще с малолетства, с того времени, как маку за собой волочил [48] .
«Правда, красавец, осилок, как мать говорила, — другого такого нету — и, как видно, ученый, от ученого корени, а что с него проку? Насильников привел, грабит, убивает, зачем?»
48
Мака — клапан детского платья, сшитого вместе для тепла, — курточка, штанишки и сапожки. Вместо того, чтоб раздевать ребенка для нужды, развязывают маку. Впрочем, она и сама развязывается и волочится сзади.
«Волочить маку» равняется нашему «ходить с флагом сзади».
Глухой гнев поднимался в сердце юноши: «Зачем пришли? Шатались бы там у себя, убивали друг друга… Вот я его спрошу», — сказал он себе.
Колымчане, как все первобытные люди, в разговоре смущения не знают. Что в уме, то и на языке.
— Викентий, — начал он. Но тут же запнулся. — Не знаю, по батюшке как?
— По батюшке — Иваныч, — ответил Авилов спокойно, — а можешь и батюшкой звать.
— Не выйдет с непривычки, — отозвался Викеша с кривой усмешкой. — Скажите, Викентий Иваныч, полковник Авилов, зачем вы людей убиваете?
Авилов пожал плечами.
— Люди людей убивают, — сказал он хладнокровно.
Наступило тяжелею молчание.
— Не сами от себя убиваем, — заговорил Авилов. — Бог тоже убивает.
— Какой бог, — с презрением ответил Викеша. На этой платформе он мог бы поспорить с отцом.
— Ну, все равно, природа, — отмахнулся отец. — Природа убивает. Мы только подражаем природе. Злее сто крат природа, чем зло человека.
— Она непонимающая, — сказал Викеша в извинение природе, — а люди должны понимать.
Авилов оживился, в спокойных глазах мелькнула как будто зарница.
— Ты охотник, да? — спросил он в упор. — Вы все тут охотники?
Викеша кивнул головой.
— Так вот же и вы убиваете весь год, зимою и летом, зверя и птицу и рыбу, питаетесь убийством.
Викеша слушал его внимательно, но, как прежде, враждебно. Это был как отрывок из северной сказки. Но в сказках всегда говорилось с одобрением: великий охотник и зверя, и птицу, и рыбу, все убивает.
— Чего приравнял, — сказал он холодно. — Нам так дано.
— Кем дано?
— Кем не дано, а дано.
Слова его дышали уверенностью человека, защищающего свое существование, источник своей жизни. Северный охотник не станет никогда вегетарианцем. Викеша готов был вскочить и крикнуть свой клич, охотничий и вместе комсомольский: «Даешь птицу!» как было на озере Седло.
— Кем дано?.. Да хоть сами себе дали!..
Авилов усмехнулся презрительно.
— Эк зацепило тебя. Уж правда, что сами себе дали. Дали себе право убивать и зверей и людей. Звери убивают для еды, а люди для убийства.
Он раньше говорил другое, но даже в его противоречиях была особая логическая связь.
— Пока вы не пришли, — сказал Викеша четко, — мы тут людей не убивали.
— Напрасно, — отозвался Авилов. — Надо людей убивать, только и спасение.
Он даже встал и глаза его вспыхнули странным огнем.
— Вот слушай. Российских народов полтораста миллионов. Из этого числа перебить десятую часть, ну, скажем, пятнадцать миллионов, а другие девять частей пускай остаются. Тогда, может, будет получше.