Все на месте. Кончил устраиваться. У нас две небольшие комнаты, рядом старик со старухой. Крылечко, дворик с кустами малины, заваленной сугробами. В пяти минутах — базар, в трех минутах — широкое поле, на столе — керосиновая лампа, а на душе спокойно.

Очень я хорошо сделал, что уехал. Арзамас с тех пор, как я его оставил, изменился не очень сильно — поубавилось церквей, поразбежались монахи, да и то часть встречалась: там на базаре инокиня торгует потихонечку иконами, смоляным ладаном, венчальными свечами, тряпичными куклами; там, глядишь, престарелый Пимен тянет за рога упирающуюся козу и славословит ее матом или кротко поет хвалу богу и добирает в кружку до пол-литра.

Арзамас — район крестьянский, нет здесь ни Днепростроев через Тешу, ни Магнитогорска на месте старых кирпичных сараев. Зато много кругом хороших колхозных сел и деревенек. Веселые здесь дважды в неделю бывают базары — свиней понавезут на возах целыми тушами. Там целые горы березовых веников. Возы с золотым арзамасским луком, овчина, валенки, крупа, мука, овес — в общем, все недорого и всего вдоволь. Девочкам я купил санки и выстроил им во дворе большую снежную крепость с бойницами. Вчера там был впервые поднят военный флаг. Девчонки героически отражали мои бешеные атаки, причем я получал контузии прямо в рот.

Послезавтра оклею обоями комнаты, тогда буду совсем свободен, и можно будет подумывать о работе. Что-то близко вертится, вероятно скоро угадаю.

Как-то поживаете вы?

Зачем ты едешь на Кавказ? Если это по своей воле, тогда еще так-сяк. Но боюсь, что просто, пользуясь твоим добродушием и мягкостью, тебя втравили в поездку, против твоего желания. На перевале в Тубан я был в 1919 — дорога туда зимой очень нелегкая, хотя и красоты неописуемой. Когда лошадьми будешь проезжать станицу Ширванскую (а ее ты никак не минуешь), ты увидишь одинокую, острую, как меч, скалу; под этой скалой, как раз на том повороте, где твои сани чуть уж не опрокинутся, у меня в девятнадцатом убили лошадь. Крепкий привет Вале [11] и всем моим любимым друзьям. Если выберешь время, то черкни еще до отъезда или с дороги. Обязательно напиши твой адрес — я ведь не знаю номера дома.

Из дер. Головково 1938 год

Живу тихо, глухо, одиноко. Взялся за работу. Выйдет ли чего — не знаю! Вернусь, закончив повесть, к первому — из пяти листов оставлю, кажется, полтора-два. Остальное чушь, белиберда. Все плаваю поверху, а нырнуть поглубже нет ни сил, ни уменья.

Огромная к тебе просьба. Возьми вложенный здесь пакет. 13-го января к двум часамсъезди в Лаврушинский, в Управление по охране авторских прав. Зайди к директору, передай ему лично этот пакет и подожди ответа. Не забудь захватить с собой паспорт, потому что в пакете лежит заявление и доверенность на твое имя.

Милый Рувим, я ведь на самом деле сирота, и друзей у меня очень мало. Сделай, как я прошу, иначе мне придется сорваться с места и мчаться в Москву.

Если что нужно, то сообщи домой мой адрес. Но лучше бы без особой важности мне не писали…

Целую неделю читаю Карла Маркса, кое-что понял; других книг, чтобы не забивать себе голову, не взял.

Передай привет Косте [12] . Бог знает, чем я его обидел. Но если я обидел, то нечаянно.

Крепко жму твою руку.

9 января 1938 г.

Из Одессы

(Май 1938 года)

Где ты? Кого любишь? Кого ненавидишь? С кем и за что борешься? Что ешь и что пьешь?

Я был в Ялте и Батуми. Летал в Кутаис, на обратном пути в Одессу. На время стоянки парохода опять заходил в Дом писателей в Ялте, никого там уже не застал. Я живу сейчас в домике на берегу моря. Здесь же меня кормят, усыпляют, умывают. Я работаю! Нужно в поте лица добывать трудовую копейку — это раз. Во-вторых, надо чем-то оправдывать свое существование перед богом, людьми, зверями, перед разными воробей-птицами, соловей-птахами и также перед рыбой карась, линь, головель, лещ, плотва, окунь — а перед глупым ершом и перед злобной щукой оправдываться мне не в чем.

В Одессе я пробуду, вероятно, еще с месяц. К этому времени работу думаю закончить. И знаешь — конечно, море прекрасно, — но скучаю уже я по России. Где мой пруд? Где мой луг? «Где вы, цветики мои, цветики степные?» Всех я хороших людей люблю на всем свете. Восхищаюсь чужими домиками, цветущими садами, синим морем, горами, скалами и утесами.

Но на вершине Казбека мне делать нечего — залез, посмотрел, ахнул, преклонился, и потянуло опять к себе, в нижегородскую или рязанскую.

Дорогой Рува! Когда вы едете в Солотчу? Какие твои и Косты планы? Тоскую по «Канаве», «Промоине», «Старице», и даже по проклятому озеру «Поганому» и то тоскую. Выйду на берег моря — ловят здесь с берега рыбу бычок. Нет! Нету мне интереса ловить рыбу бычок. Чудо ли из огромного синего моря вытащить во сто грамм и все одну и ту же рыбешку? Гораздо чудесней на маленькой, чудесно задумчивой «Канаве» услышать гордый вопль: «Рува, подсак!» А что там еще на крючке дрягается — это уже наверху будет видно.

Дорогой Рува! Когда я приеду в Солотчу, я буду тих, весел и задумчив. К этому времени у меня будут деньги. 100 000 рублей я заплачу Матрене, чтобы она за мой долг не сердилась, 50 000 — старухам, 250 рублей отдам Косте, которые я ему должен, 5 руб. дам тебе, а с собой привезу два мешка сухарей, фунт соли, крупный кусок сахару, и больше мне ничего не надо.

Напиши мне, Рува, письмо. Хотя бы коротенькое: как жизнь, кто где, что, почему и все это почему? Привет Вале. Если же увидишь Косту, то пожми ему от меня руку.