— Здравствуйте, панове! — ответил боярин. — Его милость пан Бучадский не отходит, как вижу, от бедного Грицька ни на шаг…

Лицо младшего шляхтича нахмурилось.

— Что твоя милость под этим подразумевает? — спросил он резко. — Пан Кердеевич не нуждается в опеке ии новых, ни старых друзей!

— Кто знает, так ли это? — усмехнувшись, промолвил боярин. — Пожалуй, сгодился бы ему другой сват…

— Не говори, Микола, глупостей! — крикнул Бучадский. — Ещё неизвестно, соизволит ли пан староста их слушать!

— Не бойся, пан Михале, Грицько и не такие побасёнки слушал… ну и дослушался.

Кердеевич покраснел и поднял на боярина полные муки глаза.

— Оставь, Микола, что с воза упало, то пропало! Вся штука в том, чтобы на развалинах старого уряда воздвигнуть новый.

— Польский!..

— Нет, русский! Только не наперекор промыслу господню! То, что случилось, была его воля. Не сумели наши исконные князья сберечь свои волости. Значит, нужно посадить новых. После договора в Креве и Городне король наш господин… пан…

Боярин Микола вспыхнул, глаза гневно сверкнули. А Кердеевич, низко опустив голову, умолк, словно понял всю мерзость своих слов и стал похож на провинившегося мальчишку, которого поймали с поличным. Бучадский внимательно следил за их разговором, чтобы в любой момент стать на защиту Кердеевича, и беспрестанно вертелся на стуле, оглядываясь на слуг, которые должны были подать ужин.

Впрочем, боярин из Рудников успокоился. Он понял, что его бывший друг не отвечает уже за свои поступки. Жена Кердеевича, Офка, будучи лет на двадцать пять моложе, всецело овладела душой мужа и высосала из него все живые соки. Против её слёз и наущений давнишний сподвижник Свидригайла не мог уже выстоять. Боярин Микола знал, что Грицько Кердеевич подписал контракт, по которому дети от этого брака должны креститься по католическому обряду, а всё добро после смерти переходит к жене. По усталому, пренебрежительному взгляду друга он понял, что опьянение пожилого мужчины молодой шляхтянкой уже прошло. Теперь благородство души преобладает над желанием покоя и счастья, и вот погиб боярин для себя и для родины.

«Ах! Сама себя раба бьёт, коль нечисто жнёт!» — подумал боярин Микола, махнул рукой и заговорил о бунтах холопов на Подолии и Киевщине.

И как раз в эту минуту слуги внесли миску гороху с капустой, жареного гуся, литовских колдунов и несколько бутылок вина. Одновременно вошёл и хозяин постоялого двора с торбой на плече, в длиннополом, опушённом хорьковым мехом кафтане. Сняв с головы шапку, шлык которой спадал до самого затылка, он бросил несколько слов Михаилу Бучадскому, указывая на угол, где сидел увешанный бубенцами рыцарь. Пап Михаило изменился в лице и вскочил.

— Прошу прощения, у меня дело к тому пану! — сказал он и быстро направился в угол к шляхтичу, который, видимо, услыхав фамилию Бучадский, послал к нему корчмаря. И они, жестикулируя, затараторили так быстро, что даже Андрийко, следивший за каждым их жестом, не смог до конца уловить смысл их беседы. Боярин из Рудников положил руку на плечо Кердеевича. Тот поднял на него свой печальный взгляд, и они долго молча смотрели друг другу в глаза. В этих взглядах было многое множество вопросов и ответов, упрёков и оправданий! Наконец рука боярина опустилась, и он вполголоса промолвил:

— Грицько! Грицько! Что с тобой случилось?

— Что случилось? — Кердеевич горько засмеялся, — что случилось, спрашиваешь? То-то и оно, кабы знать, что случилось; ей-богу, я сам всё это сотворивший, стою перед содеянным, точно пан перед иконой.

— Правда ли, что ты за девичью красу продал себя и будущее своего рода? Ведь твои дети станут латинянами.

— Хвала всевышнему, — прервал его Кердеевич, — детей, слава богу, видать, сам господь не хочет… разве что… Тут он махнул безнадёжно рукой.

— Ты продал себя, это правда, — закончил свою речь боярин из Рудников, — таких тут много и в Галитчине, и в Перемышльщине, и в Львовской земле. Но души ты им всё-таки не продал!..

— Думаешь, не продал? Продать не продал, но украли её у меня! За каждой моей мыслью, за каждым намерением или делом следят уши и глаза всего окружения единомышленников Офки. Не ведал я, что между женой и мужем может быть ещё третий. И порой чувствую в себе силы и желание расшибить железным кулаком всю эту крикливую свору сторожевых псов моей свободы. Кабы не Офка, а она либо заплачет, либо, того хуже, кинет в лицо: «Ты обещал почитать как святыню всё, к чему привязано моё сердце. Я люблю всех тех, кого ты убил, изранил или прогнал. Где твоя клятва, где обет, где слово Кердеевича?» Ты теперь, Микола, понимаешь, что моя душа не продана, а украдена?

Микола молчал, не зная, что ответить. Перед глазами, точно кровавые всполохи, проносились картины народной войны и гибели всех тех, кто стоит между Офкой и душою Грицька.

Громкий возглас из угла комнаты прервал на мгновение его мысли. «Ах, и восстание не поможет его другу! Будь он пустозвоном — дело иное. Если б оторвать его от шляхты, Грицько подчинил бы своей воле молодую жену. Но тогда загубила бы свою душу она, как губит сейчас свою он… А так… Нет, будь проклят тот, кто свяжется с врагом, даже в супружеской любви! Такой союз приневолит слабого духом хуже татарского аркана, а сильного сломит, как буря одинокий дуб!»