Данное психологическое понятие соответствует социальной действительности. Предполагается, что точно так же, как в обществе большинство контролируется правящим меньшинством, душа должна находиться под авторитетным контролем Эго и Супер-Эго. Опасность прорыва бессознательного влечет за собой опасность социальной революции. Всякое подавление, будь то социальные репрессии или вытеснение в подсознание, является тем методом властного сдерживания, которым охраняется существующее, как внутреннее, так и внешнее, положение вещей. Это вовсе не единственный способ преодоления проблем, связанных с социальными изменениями. Только авторитарной системе, высшей целью которой является сохранение существующего положения вещей, необходима угроза силой, чтобы потенциальная опасность не смела поднять головы. Со всеми остальными моделями строения личности и социальных структур возможны эксперименты. В последнем случае анализ подразумевает в себе вопрос: какую меру самоотречения от счастья правящее в обществе меньшинство может навязать большинству? Ответ напрямую зависит от уровня развития производительных сил общества, а следовательно, и от меры неудовлетворенности (фрустрации), которую неизбежно испытывает человек. Вся эта система «Супер-Эго, Эго, Ид» есть не что иное, как иерархическая структура, исключающая саму возможность того, что сообщество свободных, т. е. не-эксплуатируемых, людей может жить в согласии и не испытывать необходимости контроля над темными силами.

2. Не требует доказательств, что карикатурное изображение Фрейдом женщин самодовольными, неспособными любить и равнодушными к сексу — чисто мужская самореклама. Равнодушна к сексу была обычно женщина из средних слоев общества. Холодность их обусловливалась собственническим характером буржуазного брака. Их «вялость» в браке задавалась уже тем, что они являлись собственностью. Только женщинам из среды крупной буржуазии и куртизанкам дозволялось проявлять сексуальную активность (или в крайнем случае имитировать ее). Неудивительно, что в процессе завоевания женских «сердец» мужчины испытывали вожделение, а завышение ценности «сексуального объекта», который, согласно Фрейду, существует только у мужчин (еще один недостаток женщин!), было по существу, насколько я понимаю, удовольствием от погони и успешного покорения. Коль скоро покорение гарантируется первым же сношением, то женщине остаются обязанности деторождения и рачительного ведения домашнего хозяйства, — тем самым из объекта погони она низводится до уровня полной безликости? Если бы у Фрейда было много пациенток из высших слоев французской и английской аристократии, то его мрачное изображение женской холодности могло бы и измениться.

3. И пожалуй, самый важный пример буржуазности, столь характерной для претендующих на универсальность концепции Фрейда, — это его понятие любви. Действительно, Фрейд рассуждает о любви гораздо больше, чем привычно для его ортодоксальных последователей. Но что он имеет в виду под любовью?

Очень важно отметить, что Фрейд и его ученики обычно ведут речь о «любви к объекту» (object love) (в отличие от «аутоэротической любви» (нарциссической любви — «narcissistic love») и «объекта любви» (имея в виду любимого человека). Да существует ли, в самом деле, такая вещь, как «объект любви»? Не исчезает ли любимый человек, становясь неким объектом, т. е. чем-то вне меня и напротив меня (и как бы против меня). Но есть ли любовь именно такая внутренняя энергия, которая настолько объединяет двоих людей, что они перестают быть объектами (т. е. как бы собственностью друг друга)? Говорить об «объекте любви» — это значит вести речь о владении, целиком и полностью исключив какую бы то ни было форму бытия, — ничем не отличаясь при этом от торгаша, рассуждающего о помещении капитала. В последнем случае «инвестируется» капитал, а в первом — либидо. Вполне логично, что в психоаналитической литературе о любви нередко говорится как об «инвестиции» чувств в объект. Нужна вся пошлость бизнес-культуры, чтобы свести до уровня инвестиций любовь мужчины и женщины, любовь человеческую, любовь Бога, но нужно также и все вдохновение гения Руми, Экхарта, Шекспира, Швейцера, чтобы показать ничтожность воображения людей того типа, которые полагают инвестиции и доходы подлинным смыслом жизни.

Исходя из собственных практических предпосылок, Фрейд вынужден вести речь об «объектах» любви, поскольку «либидо остается либидо, вне зависимости от того, направлено ли оно на объект или на собственное Эго». Любовь — это сексуальная энергия, приложенная к объекту, — это всего лишь физиологически укоренившийся инстинкт, направленный на объект. Это, так сказать, отходы производства биологической необходимости выживания расы. «Любовь» у мужчин носит по преимуществу характер преданности, т. е. верности тому, кто стал дорог, поскольку он удовлетворяет насущные потребности (в еде и питье) мужчины. Таким образом, любовь взрослого человека ничем не отличается от любви ребенка: оба они любят тех, кто их кормит. И для многих это, бесспорно, справедливо, ибо такая любовь — это своего рода нежная признательность за насыщение. Все это замечательно, но удручающе пошло утверждать, будто это и есть апофеоз любви. Женщинам же, как полагает Фрейд, вообще недоступен этот высший уровень любви, ибо любят они «нарциссически», т. е. любят в других себя.

Фрейд постулирует: «Поскольку сама по себе любовь — это страстное желание и утрата, то влюбленные заботятся о себе и своих интересах, а вот быть любимым, получая в ответ взаимную любовь и обладая объектом любви, — значит вновь воскрешать ее». И это утверждение можно считать ключевым в понимании концепции любви у Фрейда. Любовь как страстное желание, утрата и соблюдение собственных интересов. А тем, кто превозносил любовь как источник силы и восторга, которыми она одаряет любящего, Фрейд возражал: «Все вы заблуждаетесь! Любовь делает вас слабыми, а счастье вы испытываете тогда, когда любят вас». А что же такое быть любимым? — обладать любимым объектом! Вот классическое определение буржуазной любви: счастью способствуют владение и контроль, будь то имущественная собственность или женщина, которая, являясь собственностью, обязана платить своему владельцу любовью. Любовь начинается со вскармливания младенца материнской грудью. Завершается же она во владении самца самкой, которая таким образом продолжает удовлетворять его эмоциональный, сексуальный и физический голод 3 . Вот тут-то мы и находим ключ к концепции Эдипова комплекса. Выставив напоказ пугало инцеста, Фрейд прячет за ним свое истинное понимание сущности мужской любви: вечная привязанность к матери, которая питает мужчину и в то же самое время контролируется им. То, что Фрейд фактически говорит между строк, подходит, вероятно, патриархальным обществам: мужчина продолжает оставаться существом зависимым, но, отрицая это, похваляется своей силой, а в доказательство женщину превращает в свою собственность.

Подведем итоги: основные факторы социальной установки патриархально ориентированной мужской особи — это зависимость от женщины и отрицание данного факта через установление контроля над нею. Фрейд сплошь и рядом трансформирует специфическое явление мужской любви патриархального типа в некий общечеловеческий феномен.

Сейчас стало модным утверждать, будто теория Фрейда «ненаучна», и склонность к такого рода заявлениям отличает практикующих врачей различных ветвей академической психологии. Не приходится сомневаться, что подобное утверждение опирается на представления об исключительно научном методе. Однако у многих психологов и социологов крайне наивное представление о научном методе. Если в двух словах, то оно сводится к наивному упованию, что если сначала собрать факты, затем подвергнуть их количественной обработке — что чрезвычайно облегчается с помощью компьютеров, — то в результате подобных усилий обязательно откроешь новую теорию или уж в крайнем случае гипотезу. Далее, по аналогии с экспериментом в естественных науках, полагают, будто истинность теории зависит от возможности ее экспериментальной проверки другими исследователями при условии получения одних и тех же результатов. Проблемы, которые не поддаются подобной количественно-статистической обработке, считаются ненаучными, а следовательно и не вписывающимися в область научной психологии. Один же или два-три случая, которые позволяют наблюдателю прийти к вполне определенным выводам, объявляются, согласно этой схеме, не имеющими никакой маломальской ценности, если значительное число случаев не может быть воспроизведено, чтобы удовлетворять статистической процедуре. По существу же, неписаное правило данной концепции научного метода сводится к тому, что если применять верный метод, то сами по себе факты сформируют нужную теорию, а роль творческого осмысления их наблюдателем крайне ничтожна. Все, что от него требуется, — это умение подготовить внешне удачный эксперимент, однако без всяких собственных теорий, которые он мог бы подтвердить или опровергнуть в ходе данного эксперимента. Концепция науки, которая сводится просто к ряду отобранных фактов, эксперименту и достоверности полученного результата, уже устарела. Показательно, что от подобных примитивных представлений о научном методе уже давно отказались такие настоящие ученые, как современные физики, биологи, химики, астрономы.

Подлинные творцы современной науки отличаются от псевдоученых своей верой в возможности разума, верой в то, что разум и воображение человека могут проникать сквозь обманчивую видимость явлений и выдвигать гипотезы, работающие не с лежащими на поверхности, а с основными, глубинными силами. Важно, что подлинные ученые менее всего уповают на несомненность фактов. Они понимают, что всякую гипотезу возможно заменить другой, которая вовсе не обязательно станет опровержением прежней, но, скорее всего, модифицирует и расширит ее.

Такая неопределенность не может поколебать настоящего ученого именно потому, что он верит в силу человеческого разума. Ему важно не прийти к какому-нибудь выводу, а уменьшить меру заблуждения, проникнуть как можно глубже в сущность. Настоящему ученому не страшно даже ошибиться: он знает, что история науки — это история ошибочных, но плодотворных утверждений, чреватых новыми неожиданными догадками (психол. инсайтами), которые преодолевают относительную ложность (ошибочность) прежних высказываний и ведут к все новым и новым внезапным озарениям. Если бы ученые были одержимы желанием никогда не ошибаться, то никогда бы их и не озаряли в общем и целом верные догадки. Конечно, если бы обществовед не сосредоточивал свое внимание на фундаментальных проблемах, а занимался только мелкими вопросами, то результаты его «научного метода» вылились бы в нескончаемый поток статей и докладов, которые ему приходится писать для продвижения по академической лестнице. Обществоведы (социологи) ни в коем случае никогда и не пользовались подобным методом. Достаточно вспомнить такие имена, как Маркс, Дюркгейм,