— Госпожа судья…

— Я вам не госпожа…

— А кто? А как?..

— Ко мне надо обращаться “ваша честь”.

— Госпожа, моя честь…

— Не ваша, а моя…

Красавице в мантии плевать было на подсудимого, на его боль, страх и унижение, на ментовскую наглость и даже — страшно подумать — на всю Российскую Федерацию, именем которой она вершила тут свою расправу. Она уже все решила и гнала свой спектакль к занавесу, подсказывая реплики, покрикивая на непонятливых статистов, скороговорочно бубня требуемые обрядом заклинания.

Почему ей (да и той затурканной тетке), так вознесенной, так обеспеченной (в отличие от той тетки), исполняющей обязанности чуть ли не самой справедливости, и на самом деле не искать истину? не защищать закон? не устанавливать справедливость?..

Всем своим нутром она знает, что все ее почести и вознаграждения вместе с мантией и так греющим душу “ваша честь” — все это вроде побрякушек на ухоженном и отдрессированном пуделе, и стоит только разочаровать дрессировщика, как тут же окажешься на помойке. Не буквально на помойке, конечно, но среди всех этих будущих подсудимых или будущих потерпевших. И самый быстрый путь туда — это поиски истины или установление справедливости. Так что не надо мудрить и не надо огорчать дрессировщиков…

— Там было медицинское заключение о избиении… Там, в деле…

— Было — и сплыло, — прихлопнула ладонью по столу судья…

Все — сплыло.

Тимка утонул в пенистой речушке, запутавшись в каких-то корнях, или — в своих бесконечных приключениях. Серега ушел в иной (может, более правильный) мир через пару лет после того, как полностью завязал с правильной жизнью криминального авторитета. Но никуда они не сплыли и не растворились бесследно. Они прочно вплетены в мою жизнь и продолжаются вместе с ней. Да и вообще, ничего из когда-то бывшего никуда не сплывает. По крайней мере, пока Мишка-Мешок беззвучно шевелит губами, отмаливая всех нас…

Последний звонок я не запомнил, да и вообще, школу мы закончили как-то незаметно и между делом. Мешок привычно отмолчался — по всему аттестату одними тройками, которые получал за просто так все десять лет и не пытался даже к окончанию учебы поразить наших учителей своими способностями, потому что они сами заранее знали, кто на что способен и кто чего достоин, а любое несоответствие действительности с их про нее знаниями вызывало немедленную паническую истерику — смотреть жалко.

Как-то учительница белорусского языка и литературы, тараща глаза для убедительности, поведала нам, что среди русских писателей то и дело встречаются всякие отщепенцы, и, например, “паэт Яутушенка сауместна с яурэйским письменникам Эренбургам” — так те паразиты и вообще организовали антипартийную группу, а вот наши белорусские письменники всю жизнь были преданы делу партии, что и отразили в своих бессмертных творениях на века. Мешок долго крепился и пыхтел, но не выдержал:

— Я думаю, что вам необходимо сообщить в райком партии все вам известное про антипартийную группу, — монотонно отбубнил он с места в притихшем классе. — Ну или в обком…

— Ты што? Ты што? — запричитала учительница и забегала у доски в поисках правильного ответа, но не нашла — и разрыдалась.

На следующий урок в класс вошел директор и, отодвинув в сторону незграбную Трапецию вместе со всей ее математикой, взялся долго и нудно рассказывать о том, как партия осудила вредное доносительство и всякий честный человек должен об этом помнить, потому что мы тут днями напролет делаем из вас честных людей всеми силами, а некоторые не понимают и вставляют палки в колеса…

— А как же дедушка Ленин? — Серега прикинулся очень заинтересованным и принципиальным. — Как же Павлик Морозов? Они сейчас на том свете в гробу переворачиваются, слушая вас.

— Того света нет, — включился подурковать Тимка. — Ты эти поповские бредни брось.

— Ты думаешь, нет? — не отставал Серега. — А где же они тогда переворачиваются?

— В наших комсомольских сердцах.

— То-то я чувствую — что-то колет. Прямо в сердце. Неужто дедушка?..

Директор взялся елозить про разные времена и разные партийные задачи для каждого времени, и, когда все это нам надоело, Мешок согласился с его убедительными доводами.

— Но знаете, она так кричит, — пожаловался Тимка на учительницу белорусского, — никакой слух не выдерживает.

— Пусть кричит — лишь бы в классе было тихо, — сразил директор Тимку.

— Но пусть она больше ничего такого страшного про писателей не рассказывает, — попросил Серега.

— А вы не слушайте, — посоветовал директор.

Этим советом мы и воспользовались, нагло пропуская уроки белорусского, чему и учительница была только рада, потому что могла уже безо всяких помех делиться переполняющей ее любовью к классике белорусской словесности. На ближайшем уроке русского языка Тимка, обуреваемый мечтой о таких же, считай, разрешенных прогулах, завел снова речь о русских писателях-отщепенцах, благо ему было на кого сослаться.