Может, и не надо Мешка специально утешать? Может, ему следует просто открыть глаза на собственные заблуждения и он придет в норму? Вот же перестал трястись и почти прежний — только злой и все равно чуток одержимый…

— Не ты делаешь жизнь? А эту погань кто сделал?

— Так если не я — сделал бы кто другой…

— Но сделал ты?.. Вот так она и делается — жизнь… Нами… У кого на сколь силы хватит. А тебе такая сила была дадена… Поганец ты, Тимка, честное слово, поганец и потаскун…

— Давай выпьем, — вывернулся Тимка из-под какого-то растерянного и безнадежного взгляда Мешка. — Я такого вискаря привез…

— Давай, — равнодушно кивнул Мешок и пошел за посудой. — Но ты все одно поганец.

— Я тебя тоже люблю, — улыбался Тимка, разливая питье.

— Так и я тя люблю, но ты… — Мешок махнул рукой и выпил одним глотком. — Вяртай мою тетрадку.

— Сам будешь рулить? — подначил Тимка, оглядывая уютную новую горницу, которую Мешок пристроил к своему дому.

— Нельзя мне никак — детей надо поднимать, — растерянно соображал Мешок. — Все прахом пойдет.

— Но у меня же все было тип-топ — и квартира и все, что душе…

— Так ты противу правил старался для себя и выгадать, — напомнил Мешок Тимке свои давние предупреждения. — Может, еще и поэтому все твои делишки заместо справедливости переобернулись одной только поганью…

— И что будешь делать? — Тимка поспешил замять неприятную ему и болезненную Мешку тему. — Опять Серегу назначишь? Он тебе такую справедливость покажет, что все мои делишки на ее фоне будут мелкими шалостями.

— Серега что мог — уже показал…

В Серегином мире людей было не слишком много. Людьми были положняки, авторитеты, смотрящие, те, кто — в законе, все юные парни, только нащупывающие правильные тропы, и все крепкие парни, прочно эти тропы обжившие, — в общем, все те, кто выбрал “правильную” судьбу — жизнь по правилам, которые бездумно именуют воровскими или криминальными понятиями. Все остальные соотечественники жили многоголосой фауной: терпеливые мужики — овцами и баранами; менты, весь служивый и государственный люд — козлами, псами да волками; и самые никчемушные поганцы — петухами. Суровые правила этой жизни (как и любые этические кодексы) поначалу были для Сереги откровением, потом — знаменем, еще позже — оружием. Правила требовали справедливости ко всем — хоть и к распоследним петухам, но в напластовании всевозможных толкований (тоже — как и во всех этических кодексах) справедливость часто переставала быть звонкой, четкой и одной на всех истиной, а распадалась на справедливости по заслугам, по масти или по статусу. И оказывалось, что интересы круга людей (а внутри круга — по своей иерархии) куда важнее справедливости или несправедливости к тем, кто за кругом. Особое отношение было к семье и родственникам. Молчаливо (“по жизни”) признавалось, что интересы семьи обладают наивысшим приоритетом, но на деле при любой разборке побеждали интересы братвы, и поэтому сама жизнь требовала не допускать никаких столкновений забот братвы с семейными нуждами.

Серега, вопреки гибко меняющимся нормам этого своего мира, упрямо защищал правильные понятия, покорившие когда-то откровением его иссушенную яростью душу. Такое упрямство становилось для него все более опасным, но он этим и не чесался, как, впрочем, и предписывалось самими правилами, адептом которых он был. Его окружало и подстерегало такое количество опасностей, что бери он все это в голову — никакой головы бы не осталось. Даже мы с Мешком и Тимкой были ему всегда караулящей угрозой только потому, что он нас любил, и столкнись только наши интересы с интересами его братвы — он бы не задумываясь стал нам в защиту.

Так он по первому же Тимкиному зову рванул в Москву.

Тимка организовал курсы по натаскиванию молодых, не очень молодых и совсем юных дам, рвущихся в шикарную жизнь, которая недоступно гудела где-то рядом, выплескиваясь завлекательной пеной в телевизор и на страницы цветистых журналов. Общим у отобранных курсисток было только хамоватое свинство, вполне объяснимое тем, что в бабках все они купались, что свиньи в грязи, хотя богатства их имели самое разнообразное происхождение — от натруженной в мозоли души и тела челночной каторги до завидной отступной сдачи от сказочно вознесшихся отцов и мужей, сразу разлюбивших все свое прошлое вместе с хабалистыми женами и дегенеративными дочками.

Занятия проходили ежедневно в агонизирующем Доме культуры еще более агонизирующей московской фабрики. Серега насилу отыскал эту дыру.

— Когда братки обещались быть? — первым делом спросил он у Тимки.

— Сказали — на днях.

— Подождем… Ну, покажешь свое предприятие? Интересно все-таки, чем оно так привлекло братву…

— Вы поймите… вы не спешите и поймите, — зачастил сам себе вперебивку носатый пигмей, вертящийся под ногами у Тимки. — Идея — на миллион… Буквально — на миллион…

— Ты кто? — спросил его Серега.

— Это мой компаньон, — объяснил Тимка.

— Главное — это идея, — не унимался пигмей. — В наше время всего главнее идеи, а эта — на миллион…

— Я понял, — успокоил его Серега. — Не мельтеши — показывай.

Тимка и этот его Пигмей-на-миллион провели Серегу по захламленным переходам в клубный зал и усадили в первом ряду.

С десяток теток и парочка вполне себе ничего девиц стеснительно терлись одна возле другой в углу сцены, чувствуя себя голыми и беззащитными не только потому, что были в одних только купальниках, но главным образом из-за отсутствия привычной брони брюликов, автомобилей и личных водил — статных услужливых молодцов, которые где-то во дворе охраняют сейчас те самые брюлики в тех самых авто. На заднике сцены висели громадные цветные изображения небрежных красоток, на самую чуточку не выпадающих из своих невесомых нарядов.