Шрифт:
Но вот из-за двери послышалась вальсовая мелодия.
Сильвии протянул руку Якубовой и с достоинством умелого кавалера повел ее в зал. Поднялись в остальные — кто танцевать, кто поглядеть, как будут танцевать товарищи.
В комнате остались Петр и Баранская.
— Устала, — призналась Любовь Николаевна. — С непривычки… А ты чего пригорюнился, Петро?
— Жду, когда мы танцевать пойдем или… Соня освободится.
— Соня? — осторожно переспросила Любовь Николаевна. — А ты разве не знаешь… О Сергее Павловиче Шестернине?
Петр посмотрел на нее непонимающе. О Шестернине он конечно же слышал от товарищей. Это городской судья из Иваново-Вознесенска. Через него Владимир Ильич держит связь с социал-демократами Владимирской губернии, снабжает марксистской литературой рабочие кружки в Шуе, Орехово-Зуеве и других фабричных районах. К тому же Шестернин — ученик и сподвижник одного из первых российских марксистов — Николая Евграфовича Федосеева. Вероятно, поэтому Ульянов через свою старшую сестру дал ему выход на московских марксистов. Тесно связав Шестернин и с нижегородцами…
«С нижегородцами… — мысленно повторил Петр, только теперь по-настоящему осознавая слова Баранской. — Но ведь Соня… Она тоже из Нижнего…» — а вслух спросил:
— Так что — Шестернин?
— А то, что он есть. И есть Соня.
— Значит, Шестернин, — тихо выговорил Петр. — Я догадывался, но так, бесфамильно… Зачем же сторониться? Одно ведь дело делаем. Неужели я не могу понять?
— Можешь, — не дала ему договорить Любовь Николаевна. — А еще можешь пригласить меня на вальс.
— В танцах я косолап, — попробовал было отказаться Петр. — Вдруг не туда ногу поставлю?
— Буду знать и остерегаться…
Петр и правда двигался скованно, рывками, замедляя свободное кружение Баранской, но она то и дело подхваливала его:
— Совсем неплохо, Петро! Зря на себя наговариваешь…
Непринужденно пронеслись мимо Ульянов и Крупская. За ними Кржижановский и Зинаида Невзорова. И здесь соревнование…
Пианист был мал ростом. Он так отчаянно раскачивался над клавишной доской, что казалось, вот-вот свалится.
На грязной половине, где водка стоит на две копейки дешевле, где ее пьют не раздеваясь, не закусывая, Петр заметил человека со скрипкой. По длинным белым усам с подусниками, по затертым вышивкам на суконном зипуне ои признал в скрипаче земляка. Дождавшись окончания вальса, Петр подошел к нему, уважительно поздоровался:
— Доброго здоровья, отец! Я здесь с друзьями, да нет среди нас музыканта. Не войдете ли в компанию?
— Чего ж не войтн? С моим удовольствием!
Сопровождаемые любопытными взглядами, они прошествовали через залу. Петр помог скрипачу снять зипун и, усадил к столу.
Скрипач ел и пил торопливо. Руки его дрожали. Насытившись, он вытер проступившие на лбу капли серым мятым платком, поправил на себе одежду, пригладил волосы. Взгляд его сделался спокойным, движения утратили суетливость. Он достал из футляра скрипку, вскинул к плечу, несколько минут настраивался, подкручивал смычок. И — заиграл. Чисто и нежно.
На голос скрипки стали возвращаться товарищи.
Что за власть у музыки… Она помогает забыть тяготы идущей жизни, доносит из прошлого светлые образы, рождает мечты и надежды; она воспламеняет и бросает в слезы, согревает душу и опустошает… В ней дрожат звезды, поднимаются травы, трещат клювами аисты, гудят таежные дебри; дивчины водят хороводы, матери баюкают детей, а по грязным трактам текут кандальные звоны; в ней слышится надорванное дыхание работы и беспечпость забав… Все сливается в единой мелодии. Она то нарастает, то уходит в бескрайние просторы, теряется там, и нет сил охватить сознанием все, что с нею связано постичь ее глубину до конца…
Ульянов подпер рукою подбородок, ушел в себя. Мечтательно откинула назад голову Надежда Констаптиповна. Сильвин и Ванеев устроились спина к спине: они могут ссориться, но это ненадолго. Обнялись Невзоровы и Якубова. Зачарованно замерла Баранская. И только Михаил Названов задумчиво жевал пирог.
Не прерывая игры, скрипач менял мелодию, переходя от грусти к веселости, от бурного взлета к тихой задушевности.
Уловив знакомое, Кржижановский стал напевать:
Нелюдимо наше море, День и ночь шумит оно; В роковом его просторе Много бед погребено.Скрипач тут же настроился па его голос. Песня окрепла, сделалась общей.
Смело, братья! Ветром полный Парус мой направил я; Полетит по скользким волнам Быстрокрылая ладья/За «Пловцом» Языкова, естественно, последовала рылеевская дума о Ермаке. Потом Петр завел «Реве та стогне Днипр широкий…» Тараса Шевчепко. Его с готовностью поддержала Крупская, в детстве жившая в Малороссии, любившая ее.
От песен перешли к пляскам. Тут Петр и совсем почувствовал себя в родной стихии. В него будто черт вселился. Сдвинув столы в угол, он пустился по комнате гопаком. Какие только коленца не выделывал, каких только прыжков с пришлепами не совершал… Он и сам чувствовал, что пляшет мастерски, как никогда, что ему все удается, все по силам, и от этого распалялся еще больше.