Фрэнки не думала ни о какой свадьбе. Вот каким было это августовское утро, когда ее брат должен был приехать домой с невестой.

— О, Господи! — сказала Фрэнки. Карты на столе лежали такие засаленные, а лучи вечернего солнца косо падали во двор. — Все так стремительно меняется в этом мире.

— Да перестань ты говорить об этом, — перебила ее Беренис. — Ты об игре думай.

Фрэнки думала и об игре. Она пошла с дамы пик, которая была козырной, Джон Генри сбросил бубновую двойку. Она поглядела на него. Он так и впился взглядом в ее руки, словно жалел, что у него нет в глазу перископа, чтобы заглядывать в чужие карты.

— У тебя же есть одна пика, — сказала Фрэнки.

Джон Генри засунул в рот ослика и отвел взгляд.

— Жулик, — заявила она.

— Клади свою пику, — поддержала ее Беренис.

Тогда он заспорил:

— Я ее не видел, она была за другими картами.

— Жулик.

Но он продолжал держать карту — грустно смотрел на партнеров и не сбрасывал ее, задерживая игру.

— Давай же, — потребовала Беренис.

— Не могу, — сказал он наконец. — Это валет. Из пик у меня только валет. Я не хочу, чтобы Фрэнки убила его своей дамой. Не стану я так ходить.

Фрэнки швырнула карты на стол.

— Вот! — сказала она Беренис. — Он не соблюдает даже простых правил! Он еще ребенок! Это безнадежно! Безнадежно! Безнадежно!

— Выходит, что так, — согласилась Беренис.

— Как мне все надоело, — сказала Фрэнки. Она села, поджав босые ноги, и закрыла глаза, навалившись грудью на стол. Красные засаленные карты валялись в беспорядке, и от одного их вида Фрэнки стало тошно. Каждый день после обеда они играли в карты, и если бы эти старые карты пожевать, во рту от них остался бы смешанный вкус всех обедов, съеденных в августе, и еще неприятный привкус потных рук. Фрэнки смахнула карты со стола. Свадьба виделась ей чем-то светлым и прекрасным, как снег, и на сердце у нее лежал камень. Она встала из-за стола.

— Всем известно: у кого глаза серые, тот ревнивый.

— Я уже сказала, что не ревную, — ответила Фрэнки, расхаживая по комнате. — Я не могла бы ревновать одного из них и не ревновать другого. Для меня они одно целое.

— А я ревновала, когда мой сводный брат женился, — сказала Беренис. — Ей-богу, когда Джон женился на Клорине, я ей написала, что уши ей оторву. Но видишь, я этого не сделала, и уши у Клорины есть, как у всех людей. А сейчас я ее люблю.

— Дж, — сказала Фрэнки. — Дженис и Джарвис. Как странно!

— Что?

— Дж, — ответила она. — У них обоих имена начинаются с Дж.

— Ну и что? Что из этого?

Фрэнки все кружила по кухне.

— Вот если бы меня звали Джейн, — сказала она, — Джейн или Джэсмин.

— Что-то я не пойму, о чем ты, — ответила Беренис.

— Джарвис, Дженис и Джэсмин. Понимаешь?

— Нет, — ответила Беренис. — А я утром слышала по радио, что французы гонят немцев из Парижа.

— Париж, — повторила Фрэнки пустым голосом. — Интересно, разрешается ли по закону менять имя? Или взять еще одно?

— Конечно, нет. Это не разрешается.

На лестнице, которая вела в ее комнату, лежала кукла. Джон Генри принес ее, сел к столу и начал укачивать.

— Ты правда отдаешь ее мне? — спросил он и, задрав у куклы юбочку, потрогал пальцем настоящие трусики и рубашку. — Я буду звать ее Белль.

Фрэнки посмотрела на куклу.

— Не знаю, о чем думал Джарвис, когда привез мне эту куклу! Подумать только — куклу! А Дженис все говорила, будто представляла меня себе маленькой. Я так надеялась, что Джарвис привезет мне что-нибудь с Аляски.

— На тебя стоило посмотреть, когда ты развернула сверток, — вставила Беренис.

Кукла была большая, с рыжими волосами и фарфоровыми закрывающимися глазами. Джон Генри положил ее на спину, и глаза у нее закрылись; он попытался открыть их, дергая вверх ресницы.

— Перестань, это действует мне на нервы! И вообще убери куклу куда-нибудь подальше, чтобы я ее не видела.

Джон Генри отнес куклу на заднее крыльцо, чтобы захватить ее по пути домой.

— Ее зовут Лили Белль, — сказал он.

На полке возле плиты негромко тикали часы; они показывали только без четверти шесть. Свет за окном все еще оставался резким, желтым и ярким. На заднем дворе тень от беседки казалась особенно черной и густой. Все замерло. Откуда-то издалека доносился свист, неумолчная, горестная августовская песня. Время тянулось бесконечно.

Фрэнки опять подошла к зеркалу и посмотрела на себя.

— Напрасно я сделала себе эту короткую прическу. Мне нужно было прийти на свадьбу с длинными соломенными блестящими волосами. Как ты думаешь?