Что касается нашего тогдашнего отношения к опасностям, то мы привыкли к ним как к неизменной детали нашего повседневного быта. Нам даже надбавку к зарплате платили за это — двадцать процентов «высокогорных» — как говорилось, «плата за страх». И тем не менее, уже в первый полевой сезон мне довелось быть свидетелем гибели своего коллеги — двадцатипятилетнего Адольфа Образцова, насмерть разбившегося в маршруте. Истерзанное его тело, расклеванное орлами, долго не могли достать со дна ущелья, а достав, тащили на веревках до тропы, потому что иначе было нельзя. Эта первая в моей жизни безвременная смерть врезалась в память, и тогда же я написал об этом песню, где был такой припев: «Снова солнце встает с утра, нам в маршрут собираться пора». Песня эта уже как безымянная, некоторое время просуществовала, но потом почему-то пополз слух, что она приносит несчастье в горах. Мне по окончании Горного в горах больше работать не доводилось, однако и сам я эту песню петь не люблю.

Из странных мистических явлений, запомнившихся мне в студенческие годы по экспедициям на Гиссарском хребте, помню еще одно. Ясной лунной ночью, в полном безветрии, палатки наши стояли на плоском травянистом склоне на берегу узкой и бурной горной речушки, у самого подножья отвесных и неприступных гранитных скал. Напротив нас, на том берегу реки — такой же травянистый склон, со всех сторон также замкнутый отвесными скалами. В отличие от нашего берега, вдоль которого шла узкая вьючная тропа, противоположный берег для людей был недоступен. Перед палатками стоял складной походный стол, на котором мирно горела свеча. Четверо геологов при свете огарка яростно сражались «в пульку».

Вдруг неожиданно и громко завыли обе наши собаки, а через несколько минут после этого прибежал рабочий Сайд и стал взволнованно и сбивчиво, забыв от испуга русские слона, что-то мне объяснять, все время показывая рукой в сторону противоположного берега. Мы пригляделись и вдруг увидели странную процессию — около десятка темных фигур, напоминавших средневековых монахом с накинутыми на голову капюшонами, спускались вниз по склону от нижнего края скальной гряды, направляясь в нашу сторону. Перед каждым из них колыхалось в такт их движениям бледно-голубое пламя, как будто каждый нес перед собой огромную свечу. И хотя за ревом реки и стуком швыряемых ею камней ничего разобрать было невозможно, мне показалось, что слышно монотонное пение. Как могли попасть люди в это неприступное место? Из путаных речей нашего проводника, требовавшего немедленно бежать, стало понятно наконец, что, по местному поверью, души умерших и не преданных земле бродят в лунные ночи по горам с непогашенным огнем и умерщвляют грешных людей своим прикосновением. Сидевшие вокруг стола так и застыли с картами в руках. Собаки продолжали выть. Никто был не в состоянии двинуться с места. Дойдя почти до реки, тени и огни исчезли. Я взглянул на часы. Все это продолжалось не более десяти минут. Сайд, успокоившись, ушел, собаки замолчали, преферанс был продолжен, и о странном событии скоро забыли. До сих пор не могу понять, что это было — мираж? Массовая галлюцинация?

В наших поисковых партиях работали несколько женщин, которые казались нам тогда уже пожилыми. Еще бы — ведь им уже было за тридцать. Маршруты вдвоем — геолог и геофизик — иногда выходили двух-трехдневными — через горный перевал. Обычно брали с собой продукты и один спальный мешок на двоих — во-первых, легче нести, во-вторых, ночью на перевале было так холодно, что приходилось спать вдвоем в одном мешке, тесно прижавшись друг к другу. Иногда нашими геологами были и женщины. Ни разу, однако, помнится, при том даже, когда спали с ними в обнимку в одном мешке, не возникало никакого сексуального чувства. Во-первых, — старые (нам-то было по девятнадцать), во-вторых — безумно уставали за день.

Что же касается памятных историй, то приключались, конечно, не только мрачные, но порой и смешные. В число методов поисков месторождений урана входил так называемый эманационный. Дело в том, что в процессе распада соединения урана могут образовывать радиоактивный газ — радон, а соединения тория — торон. Если месторождение урановой руды в коренных породах закрыто сверху чехлом осадков, то газ этот может проникать снизу в почвенный слой, создавая эманационный ареал. Поэтому на горных склонах, закрытых почвой, уран искали так: откачивали специальным насосом из шпуров в почве воздух в резиновые мешочки и затем отправляли их в Сталинабад, в лабораторию, на определение содержания торона или радона. При этом в качестве «резиновых мешочков» весьма успешно использовались обычные презервативы. В один прекрасный день они вдруг кончились, и меня вместе со «старшим», которым был тоже студент-практикант Гена Слонимский, учившийся когда-то со мной в одной школе, отправили за пополнением «резиновых мешочков» в Сталинабад, поскольку их отсутствие грозило срывом работ.

Мы с Геной, исполненные важностью нашей миссии, оседлали коней и поскакали вниз. «Девушка, нам, пожалуйста, презервативы», — заявил Геннадий, осадивший своего Басмача у дверей центральной аптеки, где по случаю жаркого дня было безлюдно. «Сколько?» — спросила продавщица. «Две тысячи», — гордо сообщил Гена. Девушка всплеснула руками и скрылась за дверью с надписью «заведующий». Через несколько минут оттуда появился старый еврей-провизор в серебряных очках. «В чем дело, Леночка?» — переспросил он, и, наморщив лоб, посмотрел на нас поверх очков. «Лев Исаакович, они просят две тысячи!» — «Ну и что? — невозмутимо заметил провизор, — отпустите, может быть, у них вечеринка»…

Несколько месяцев, проведенных в горах, тяжелые маршруты на солнцепеке, скупой палаточный быт (хотя по нынешним временам он не был таким уж скупым — всегда были и фрукты, и арбузы, и свежая баранина) закалили наши городские нетренированные тела, укрепили уверенность в том, что профессию мы выбрали верно. Самое замечательное, как я понял уже значительно позднее, что за три года, которые я проработал на производственной практике в Средней Азии, сначала на Гиссарском хребте, а потом на Тахталыкской гряде Тянь-Шаня, никаких серьезных рудопроявлений урана мы так и не обнаружили, как ни старались.

Зато запомнились на всю жизнь яркие крупные и близкие звезды над ночным хребтом, лунное мерцание соседних ледников, пронзительно-голубые краски мечетей и медресе, недолгое ощущение счастья, когда поднимаешься на недоступную, казалось бы, вершину и приятный холодок штатива на обожженном солнцем плече. Теперь, когда я вспоминаю это время, из памяти начисто выветриваются все невзгоды и неприятности, которых было, видимо, немало. Остаются только сожаление о невозможности вернуть эти первые ощущения страха, смешанного с постоянным восхищением многогранностью и богатством таинственной горной страны, и тоска по утраченному ныне собственному легкому и послушному телу, стремительно карабкавшемуся когда-то по отвесным кручам.