Я готов признать, что в некоторых неканонических евангелиях вполне могут содержаться подлинные воспоминания об Иисусе, не сохранившиеся больше нигде. Даже при том, что активная публичная деятельность Иисуса была недолгой, весьма вероятно, что многих его высказываний в канонических евангелиях не оказалось; в самом деле, в Евангелии от Иоанна так об этом и говорится, а в Деяниях апостолов имеется одно высказывание Иисуса, которого нет ни в Евангелии от Луки, ни где–либо еще [68] . Но в гностических текстах, называемых евангелиями, нет сведений подлинно независимых свидетелей. Я вновь говорю, что они явно вторичны и являются производными от канонической традиции. Эта точка зрения высказывалась достаточно часто, хотя по–прежнему многие ее отвергают. (Типичный аргумент сводится к тому, что в местах Евангелия от Фомы, где есть притчи, аналогичные притчам синоптических евангелий, мы не находим их «аллегорической» интерпретации; посему мы имеем дело с более ранней стадией притчевой традиции, относящейся к тому времени, когда церковь еще не «аллегоризировала» простые, но очень глубокие высказывания Иисуса. Ответ на это: притчи, о которых ведется речь, на самом деле явно относятся к иудейской апокалиптической традиции, в которой квазиаллегорическое повествование и интерпретация образуют единое неделимое целое, так что мы столкнулись с тем, что кто–то во II веке, отделив от первоначальной формы интерпретацию, поменял иудейское апокалиптическое мировоззрение I века на учение о гномической мудрости. [69] ) Для подробной аргументации понадобилось бы гораздо больше места, ключевые факты касаются характера отличных друг от друга писаний.

Вот две альтернативные исторические возможности.

1. Движение, начавшееся в I веке в среде палестинских иудеев как движение за обретение царства Божьего, описываемого апокалиптическим языком и образами, которые должны были свидетельствовать о грядущих великих событиях, придавая им богословскую значимость, дало начало литературному течению, выражавшему подобные взгляды. Затем это движение, переносясь на иную культурно–философскую почву, постепенно породило другое мировоззрение и другую литературу, использующую отчасти похожий язык, но мировоззрение, о котором идет речь, представляло собой эллинистический дуализм.

2. Иисус Назарянин действительно был адептом определенного рода гностицизма или даже (как порой предполагают) некой формы буддизма, духовного учения о самопознании, с одной стороны, и освобождении — с другой. Впоследствии канонические евангелисты и/или их информаторы превратили его учение в вымышленную историю о движении палестинских иудеев за обретение царства Божьего, наполненную искусно подобранными преданиями об удивительном человеке в центре движения. Между тем подлинные идеи Иисуса и подлинные сведения о нем сохранились в преданиях, носящих черты эллинизированного движения II века, следовавшего философии Платона.

Как историк я нахожу первый вариант весьма вероятным и логичным, а второй — невероятным и надуманным. Оказываясь перед подобным выбором, я знаю, каким путем идти. Когда я сталкиваюсь, как в вышеприведенном случае, с документом, критикующим сложившиеся представления — настаивающим, например, на том, что Иисус — не сын Божий, что причастие и двенадцать апостолов не имеют значения, и т.д., — то вопросов не возникает. Ведь эта реакция последовала позже, нежели появились взгляды, против которых она направлена.

Все это лишь подтверждает приведенные выше положения о радикальных отличиях в характере, жанре и богословии канонических евангелий и их дальних гностических родственников. Полнейшая несовместимость двух портретов Иисуса — канонического и гностического — показывает всю лживость предположения, уже высказанного в публикациях о Евангелиии Иуды, согласно которому два этих портрета дополняют друг друга. Илейн Пейглс, один из ведущих ученых, изучающих ранний гностицизм, и один из самых активных популяризаторов «гностического» Иисуса, считает, что можно изучать канонические и гностические евангелия параллельно, черпая из канонических текстов базовое учение, предназначенное для широких масс, а из гностических — учение сокровенное, продвинутого уровня. Гностические тексты, полагает она, сохранялись в тайне потому, что предназначались для людей, стремившихся к более высокому уровню понимания и духовного совершенствования. Как раз на основании этого аргумента Герберт Кросни, вторя Пейглс, считает, что Евангелие Иуды предлагает альтернативное повествование, но не подвергает сомнению основы христианской веры. Вместо этого оно, возможно, расширяет учение о христианской вере, давая дополнительные сведения о личности Иисуса [70] . Тут Пейглс фактически просто принимает точку зрения, которую она сама охарактеризовала как идею западной валентинианской школы гностицизма, представленной такими учителями, как Птолемей и Гераклеон, и такими документами, как «Интерпретация знания» [71] .

Так как не были отмечены серьезные различия между каноническими и гностическими евангелиями, пожалуй, можно не взыскивать слишком строго с Кросни — создателя премированного документального фильма, но это было бы непростительно для историка, специалиста по античности. Однако позиция Илейн Пейглс просто умопомрачительна. Такая точка зрения, как у нее, возможна, только если при систематическом перечитывании канонических евангелий понимать их абсолютно неправильно. Ведь очевидно, что авторы евангелий от Матфея, от Марка, от Луки и от Иоанна были убеждены, что Иисус на самом деле являлся израильским Мессией и что он действительно пришел, чтобы на земле, как на небе, воцарилось царство Бога Творца. Авторы евангелий Иуды, от Фомы и прочих гностических текстов считали, что такая убежденность была бы катастрофической ошибкой и что Иисус пришел, чтобы указать путь в совершенно иную сферу, прочь из порочного мира и из–под гнета иудаизма. На самом деле Пейглс это прекрасно понимает, на что указывает ее собственный вывод:

Эти две системы верований сочетаются так же, как нефть и вода; как мел и сыр. Если мы этого не видим, значит, просто невнимательно читаем тексты. Мысль, будто есть связь между первой и второй системами и они представляют собой начальный и продвинутый уровни одного и того же учения, — просто желаемое, выдаваемое за действительное, идет ли речь о II веке или о нашем времени.

Одним словом, евангелия от Фомы, Иуды и другие действительно могли называться «евангелиями» (хотя, как мы видели, ряд ученых, в числе которых Робинсон, сомневается, что эти писания так называли их создатели). Но коль скоро кто–то называет их так, меняется само значение этого слова. Для ранних христиан слово «евангелие», с одной стороны, прочно увязывалось с Ветхим Заветом, а с другой — противопоставлялось совершенно иному «евангелию». Это совершенно другое «евангелие» было «евангелием» римского императора. Вот где мы обнаруживаем, возможно, самый важный пункт расхождения между гностиками (пусть они и считали, будто поклоняются Иисусу) и христианами, представленными такими фигурами, как Игнатий, Иустин и Ириней. Этот момент мы рассмотрим в следующей главе.