— Я так и знала! Ты плохо питаешься! Чем тебя кормят, одними бататами и капустой! Ты должна вернуться домой, пить молоко, есть мясо и рыбу, иначе не родишь… Боже, до чего довели ребенка…

Тогда я начала нервничать. Даже с моими отрывочными познаниями из школы медсестер я понимала, что в клинике не лучшая обстановка. Они просто вынимали термометр у пациента изо рта, встряхивали и совали в рот следующему, разве что обмакнув в спирт! Ближе к родам я пришла к выводу, что тетушкино беспокойство имеет под собой реальные основания. А вдруг понадобится кесарево сечение или еще что-то случится при родах?.. Ох нет, я так не хотела, чтобы что-нибудь случилось со мной или моим ребенком, первым ребенком Боба! Одновременно я начала задумываться и о других предостережениях тетушки: чем можно заниматься в Сент-Энн — возделывать землю? сажать батат? Я не переставала размышлять о причинах, которые побуждают меня уехать, кроме дороги вверх и вниз по холму и походов за водой к резервуару — это как раз мне нравилось, но можно ли посвятить этому всю оставшуюся жизнь? Через некоторое время я уже начала прикидывать, как изменить ситуацию, не уходя от Боба, ведь я настолько любила его, что готова была идти за ним хоть на край света.

Наконец мы решили, что вернемся в Кингстон за месяц до рождения ребенка. Так что я родила Седеллу в Кингстоне, и мы снова оказались у тетушки. Но мой брат за это время уволился из полиции и эмигрировал в Канаду, что немного разрядило напряжение в доме. Кроме того, мы знали, что у нас есть куда уехать, что мы всегда можем вернуться в Сент-Энн и нам там будут рады. И важнее всего было испытанное нами чувство независимости, хоть она и оказалась недолгой.

После рождения Седеллы Шэрон стала старшей сестрой (роль, от которой она получала большое удовольствие), а тетушке пришлось присматривать уже за двумя детьми. Впрочем, это ей нравилось, потому что она могла шить девочкам красивые платьица. Обшивание детей всегда было ее коронным развлечением, и она сделала множество разных нарядов! Седелла и Шэрон были драгоценными жемчужинами в тетушкиной короне, а для меня ее помощь была стержнем, на котором все держалось. Я получила возможность оставить детей дома и идти работать, потому что работа была так же важна для их благополучия, как материнская опека. Даже после шести месяцев нашего отсутствия все еще существовал интерес к нашей музыке, поэтому теперь, по возвращении в Кингстон, мы могли сравнительно легко продолжить начатое ранее. Когда мы приступили к работе, то сразу почувствовали себя лучше. Я еще яснее поняла, что музыка для меня не только способ заработать на хлеб — она приносила моральное удовлетворение как ничто другое. (Хотя в будущем я еще не раз задумывалась, не пойти ли работать медсестрой, чтобы сохранить лицо семьи.)

После того как мы с Бобом поженились, Марлен Гиффорд уехала в Нью-Йорк на поиски своего счастья, потому что к тому времени она начала немножко ревновать. Думаю, она решила, что, раз я уже замужем и с двумя детьми, «The Soulettes» вряд ли мне понадобятся, и здесь больше нечего ловить. Вскоре и Дрим эмигрировал, тоже в Нью-Йорк, чтобы пожить у своего брата Кеннета Смита и подучиться. Теперь со мной пели Сесиль Кэмпбелл и Хэртенз Льюис, получилось «шоу трех девушек», и это был период триумфа для «The Soulettes». Иностранные музыканты, выступавшие на Ямайке, приглашали нас выступать на разогреве, и мы даже ездили в Канаду. Иногда и Боб ездил с нами в качестве «телохранителя», чтобы присматривать за мной. Мне это ужасно нравилось! Мы были нарасхват — жили в разных гостиницах и пользовались спросом на концертах. Нас называли «Звездами Карибского моря» — и мы действительно зажигали!

Седелле было около семи месяцев, когда Боб решил, что больше не в силах жить у тетушки. Он ощущал себя паразитом, мальчишкой, а не мужчиной, каким ему хотелось быть в двадцать три, — так он говорил. Он чувствовал, что должен взять на себя ответственность и жить отдельно со своей собственной семьей. Он не мог свободно выражаться при тетушке (никогда при ней не ругался); кроме того, она переселила нас в отдельную комнату, которую специально пристроила перед домом. «Знаешь, что это значит? — говорил Боб. — Она сама хочет, чтобы мы съехали». Так думал он, я была в этом не уверена, потому что тетушка во всем меня выручала.

Но я поняла его положение, и мы решили поискать комнату с магазином. Комната наподобие той, где мы жили у тетушки (днем она превращалась в магазин, а ночью служила спальней), не подходила из-за детей. Притом, хоть Боб и считал, что две дочери — это замечательно, он хотел сына (как и большинство мужчин на Ямайке, так мне кажется). И вот, с двумя малышами и третьим в перспективе, мы начали повсюду искать жилье и наконец с трудом нашли комнату в доме, прилегавшем к Уолтхэм-парк-роуд. Там был и магазинчик, выходящий на улицу, так что мы могли продавать пластинки. Я поражаюсь себе тогдашней — только сейчас я понимаю, как была молода и неопытна, когда на меня свалились все эти перемены и огромная ответственность. Диву даюсь, как я не проснулась однажды утром и не убежала куда глаза глядят!

Потом все еще немного усложнилось: хозяйка дома узнала, что Виола Бриттон — моя тетя, и сочла своим долгом докладывать ей обо всем, что происходило у нас в комнате. Иногда мы с Бобом дрались, но не всерьез, а так, как дерутся дети или влюбленные, чтобы затем помириться. Я всегда давала сдачи! И не собиралась ничего спускать — ударь меня, и я ударю в ответ! Хотя я первая начинала царапаться, через минуту уже плакала. Поскольку Боб не выносил вида моих слез, он говорил: «Слушай, давай не будем ссориться, прости», или «Ты меня сама довела», или что-нибудь в этом духе. И мы всегда мирились в ту же ночь. Тетушке я никогда не рассказывала о наших стычках, но иногда она смотрела на меня и говорила: «Ага, да вы вчера поцапались, сразу видно», или «Что у тебя с лицом?», или «Откуда у тебя синяки на руках?»

Однажды мы подрались, потому что задержался ужин. А произошло это потому, что у нас не было кухни. Мне приходилось готовить на земле перед дверью. Каждое утро и каждый вечер я должна была зажечь угли, раздуть их, чтобы появилось пламя, и дождаться, пока оно разгорится как следует. Это было непросто, если учесть, что один ребенок даже не умел сидеть, а другой все еще держался за юбку. В тот вечер ужин я приготовила особенно поздно, мы подрались, и хозяйка настучала тетушке. Едва тетушка услышала об этом, она сразу прибежала ко мне — хотела увезти меня обратно, забрать к себе. Это было большое унижение для Боба.

— Что я, не мужчина, чтобы командовать в своем доме? — кричал он. — Почему я не могу сам разобраться с собственной женой?

Однако тетушка — миниатюрная, но властная — сказала:

— Я не для этого ее отдавала в школу.

Она добавила много других обидных слов, потому что в очередной раз решила, что я сбилась с пути.

— Когда мужчина позволяет себе поднять на тебя руку, ничего хорошего нет, — настаивала она, — это дурной знак. Теперь я воочию убедилась, он с тобой безобразно обращается, ты не должна здесь прозябать, я тебя не для такой жизни растила! — И так далее, и тому подобное.