Шрифт:
Я свернул на ближайшую развязку и поехал обратно, затем снова выбрался на шоссе, ведущее в Шатору, чтобы продолжить нашу беседу. Девушка «три-евро-пятьдесят», умирая со смеху, наконец объявила мне, что у нее двое детей и муж-сицилиец. В ответ я сообщил, что храню верность сразу двум возлюбленным, живущим в двух разных веках. Мы пожелали друг другу счастья в личной жизни, я привстал в машине, она ко мне нагнулась, и мы обменялись шаловливым поцелуйчиком под трагические рулады Реджани, оплакивающего своих повешенных.
Домой я вернулся в половине первого ночи. Жюльен играл на компьютере с японским другом, Коринна спала. По дороге я трижды звонил ей, но она сказала, что у нее был трудный день, а завтра, с утра пораньше, ей придется ехать в ассоциацию собак-поводырей для слепых, и попросила меня не будить ее.
Я принял душ и лег в постель, прижавшись к ней. Она простонала во сне. Я сказал, что мы вернулись, даже не задумавшись над этим «мы», и пожелал ей спокойной ночи.
Утром Коринна довольно бесцеремонно растолкала меня. Я долго не мог разлепить свинцово-тяжелые веки. Наконец я открыл глаза и улыбнулся ей. Она выглядела радостной, но ее первые слова привели меня в полное недоумение:
— Ну, и чем я теперь буду красить губы?
И она сунула мне под нос пустой тюбик из-под помады. Я приподнялся на локте и с ужасом обнаружил, что пододеяльник сплошь испещрен пунцовыми письменами. Коринна, подбоченившись, стояла надо мной и наблюдала, как я расшифровываю буквы, расплывшиеся на пуховой перине.
Я обещаю не тревожить более посланницу рассказами о наших объятиях. Славлю Господа за то, что Он принял под свое святое покровительство бедняжку Клотильду.
Ты прекраснейший из мужчин, ты великодушно помогаешь тем, кто претерпевает муки в адской геенне. Повешенные, блуждающие во мраке неверия, были счастливы удостоиться веселого милосердия твоей утренней серенады. А какое чудо ты сотворил для моего исповедника, — теперь он, наконец, вознесся к своему Свету, поручив меня тебе. Я твоя навеки.
Изумленно разинув рот, я поднял голову и встретился взглядом с Коринной, которая бесстрастно сказала:
— Твой завтрак готов; может, прикажешь поставить на стол еще одну чашку?
В ответ я пролепетал, что ничего не понимаю, что я огорчен и прошу прощения…
— Подъем! — весело скомандовала она, сбросив перину на пол. — Я тебя люблю, я уже опаздываю, но, прежде всего, у меня есть для тебя потрясающая новость…
Внезапно она застыла. На оборотной стороне перины было написано продолжение:
Скажи своей Коринне, чтобы не тревожилась более: у нее нет никакой болезни в груди.
Одним прыжком я соскочил с кровати. Побледневшая Коринна смотрела на эти две строки, написанные губной помадой, и ее била дрожь. Я обнял ее: она буквально оледенела.
— Коринна… что с тобой?
— Это… это… Жан-Люк, это и есть моя новость. Последняя маммография была не очень хорошей, я не стала тебе ничего говорить, я ждала результатов биопсии. И вчера вечером я получила письмо из лаборатории. Ты ведь его прочел?
Я замотал головой.
— Но как же… как же ты тогда узнал? И откуда ейэто известно? Ты… значит, этодействительно существует?
Я крепко прижал ее к себе, чувствуя, что и сам потрясен до глубины души. Уткнувшись ей в волосы, я шепнул:
— Да, существует.
Ее всхлипывания звучали все реже и наконец стихли совсем. Наши дыхания слились в теплых флюидах доверия, исходивших то ли от нее, то ли от меня, а, впрочем, какая разница. Мы с ней проделали одинаковый путь. Все эти сменявшие друг друга предположения, которые мы строили порознь, все сомнения, метания, тревоги, подозрения и обвинения, наверное, были необходимы, чтобы создать на их обломках прочную уверенность в нашей любви. Одну на двоих.
17
Последующие недели стали для нас чистым счастьем. Хотя слово «чистое», пожалуй, не совсем верно. Скорее, насыщенное, беспокойное, сложное. И лишь пройдя сквозь призму моих размышлений, оно обретало идеальную чистоту. Я жил отраженной, обдуманной страстью, в обоих смыслах этого понятия. Возможно, я и был одержим, но зато неделим.
Коринна никогда еще не чувствовала себя так хорошо. Сознание того, что она делит меня с Изабо, рождало в ней ощущение двойной жизни, — во всяком случае, она уверяла, что я люблю ее вдвое лучше, поскольку у меня была, помимо нее, еще одна цель, стимул, который становился для нас общим. Эта любовь втроем соединяла нас с ней тесными духовными узами, украшала наш союз, помимо плотских утех и иллюзии бегства от монотонности существования, иным смыслом. Умершая в XV веке дарила нам, живущим ныне, полную жизнь. Мы навсегда забыли о ревности, о самоуничижении, о страхе потерять другого.
Коринна признавалась мне, что глядя, после наших ласк, как сон уносит меня в мир Изабо, она испытывает ту же гордость, что посещала ее много лет назад при взгляде на маленького сына, играющего без ее присмотра за оградой детского сада. И чем самостоятельней он становился, тем сильней она ощущала их тесную родственную связь.
Рядом с Коринной я освобождался от своих страхов, от своих душевных терзаний и противоречий. Я наконец обрел цельность, ощутил уверенность в себе. Настояв на том, чтобы я жил в обеих своих ипостасях, она тоже собрала воедино собственные противоречия. Отныне невидимое получило право на существование в ее повседневной жизни, и теперь изматывающая рутинная работа сиделки перестала ее угнетать, словно ей сделали прививку от ее больных, как мне — от моих налогоплательщиков. Нашим противоядием стало потустороннее. И даже если Коринна была не совсем убеждена в реальном существовании Изабо, она решила в это верить, как верят в правила игры. Слишком уж она ценила партнера, каковым я сделался для нее, чтобы испортить эту партию жульничеством. С той поры, как в нашу жизнь вернулись смех, нежность и секс, рациональное утратило свое первенство.