Шрифт:
— Приду, если смогу, — пообещал я, — и на программу, и на праздник.
— Вам есть письма. Уже неделю или две, как приходят. Я все еще здесь почтмейстер. Почтовая контора находится в этом здании сто лет. Предлагали убрать ее отсюда, объединить с конторой в Ланкастере. Правительство никак не может оставить нас в покое. Всегда что-то хочет изменить. Улучшенное обслуживание — так оно это называет. Не вижу плохого в том, чтобы выдавать почту в Лоцмане Кнобе, как и все последние сто лет.
— Я думаю, у вас много почты для меня. Я предупреждал, чтобы ее пересылали сюда, а сам не торопился. Останавливался в разных местах…
— Хотите взглянуть на старую ферму, на которой когда-то жили? Там теперь живет семья Боллардов. У них несколько парней, почти взрослых, они пьют и дерутся.
Я кивнул:
— Вы говорите, мотель ниже по реке?
— Точно. Пройдите мимо школы и церкви до поворота дороги налево. Немного дальше увидите знак: «Мотель «Берег Реки»». Там ваши письма…
4
На большом конверте в левом углу неровным почерком был написан обратный адрес Филиппа Фримена. Я сидел в кресле у открытого окна, вертя в руках конверт и размышляя, почему Филипп решил написать мне. Я знал этого человека, конечно, и он нравился мне, но мы никогда не были близки. Единственное, что связывало нас — это восхищение и уважение к великому старику, который умер несколько недель назад в автокатастрофе.
Через окно доносилось журчание реки, негромкая беседа, которую вела она с берегами. Я сидел, слушая, и звуки этого разговора вызывали у меня воспоминания о тех временах, когда мы с отцом сидели на берегу и рыбачили. Я всегда удил рыбу только с отцом. Река была слишком опасна для девятилетнего мальчика. Меня отпускали только на ручей, если я обещал быть осторожным.
Ручей был другим, сияющим летним другом, но в реке чувствовалось какое-то волшебство. И оно сохранилось, это волшебство, связывающее детские мечты с сегодняшним временем. И вот наконец я снова здесь, тут только я понял, что все время в глубине души боялся, что волшебство исчезнет и что это будет просто еще одна река, бегущая по земле.
Было тихо и мирно. Подобные мир и тишину можно найти теперь лишь в немногих захолустных местах. Здесь для человека найдется и место и время, чтобы подумать, не опасаясь нашествия чужаков и вторжения резких голосов, сообщающих политические и коммерческие новости. Волна прогресса прошла мимо этого угла, едва затронув его. Едва затронув и оставив жить со своими старыми идеями. Это место не знает, что бог умер. В маленькой церкви, в верхнем конце поселка, проповедник по-прежнему говорит об огне и сере, и паства восхищенно внемлет ему. Это место не знает чувства социальной вины. Здесь по-прежнему верят, что человеку подобает трудиться, чтобы заслужить право на жизнь. Это место не соглашается на лишние расходы, оно старается обойтись тем, что у него уже есть.
Я осмотрел комнату, простую, маленькую, яркую и чистую, с минимумом обстановки, отделанную панелями и с ковром на полу.
«Келья монаха, — подумал я, — и так оно и должно быть. Человек не может хорошо работать там, где слишком много удобств…»
Мир и спокойствие… а как же гремучие змеи? Может, эти мир и спокойствие — лишь обманчивая поверхность, как вода пруда под мельничными колесами? Я снова представил ее — грубую черепнообразную голову, нависшую надо мной, и вспомнил, как тело мое застыло, окаменев от страха.
Кому понадобилось планировать и осуществлять такую странную попытку убийства? И кто это сделал, как, почему? Зачем нужны были эти две фермы, так похожие друг на друга, что их невозможно различить? А как же Снуффи Смит, и застрявшая машина, которая вовсе и не застряла, и трицератопс, который, спустя короткое время, исчез?
Я сдался. Ответа не было. Единственный ответ заключался в том, что ничего этого не существовало, но я был уверен, что все это все-таки было. Человек, вероятно, может вообразить многое, но он, несомненно, не может вообразить все. Я знал, что должно быть какое-то объяснение всему этому, и я просто его не знаю. Я отложил в сторону большой конверт и просмотрел остальную почту.
В ней не осталось ничего важного. Несколько записок от друзей, желавших мне хорошо устроиться на новом месте. В большинстве этих писем чувствовалась нотка фальшивой веселости, и они мне не понравились. Все, по-видимому, думали, что я слегка спятил, уехав в такое захолустье, чтобы написать никому не нужную книгу. Еще несколько счетов, которые я забыл оплатить, два журнала и какие-то приглашения.
Я снова взял большой конверт и распечатал его. Оттуда выпала стопка листков, переснятых на ксероксе. К ним Филипп прикрепил записку.
В записке значилось:
«Дорогой Хортон!
Разбирая бумаги в дядином столе, я наткнулся на это и, зная, что вы были его ближайшим другом, сделал для вас копию. Откровенно говоря, я не знаю, что с этим делать. Про любого другого человека я подумал бы, что он просто фантазер, который изложил на бумаге свои домыслы просто из каприза. Но дядя не был капризен, я думаю, вы с этим согласитесь.
Интересно, упоминал ли он об этом когда-нибудь? В таком случае, вы поймете это лучше, чем я…
Филипп».