Она никогда прежде не делала этого, но достает собственную визитку и опускает ее в карман рубашки Пино, хлопает по нему ладонью. Чувствует, как снова каменеет лицо. Слишком напористо. Слишком игриво. Слишком просто.

Это страшно мучило ее в юности — то, что ее мать и бабка работали на панели. Ей казалось, что когда-нибудь это может аукнуться и в ее собственной жизни. Например, она обнаружит, что слишком любит секс. Или что он будет казаться ей чем-то грязным. Или ее подруги обо всем узнают. Или, хуже того, ей захочется попросить парня заплатить за это. Из всех своих подруг она была последней, кто хотя бы целовался с мальчиком, один парень в школе даже назвал ее Несговорчивой Царицей Африканской. Первый в ее жизни поцелуй пришелся на короткий перерыв между уроком естествознания и лекцией по социологии. У него было широкое лицо и темные глаза. Они стояли у входа в аудиторию, и он держал ногой дверь. Только дробный стук учительницы заставил их оторваться друг от друга. В тот день он проводил ее до дома, рука в руке, по улицам Поукипси. Увидев ее с крыльца их маленького дома, Глория широко заулыбалась. Они продержались вместе до окончания колледжа. Она даже подумывала выйти за него, но он уехал в Чикаго, трейдером. Тогда она пришла домой к Глории и проплакала сутки напролет.

Потом Глория сказала ей, что любить тишину необходимо, но сначала придется устать от шума.

— Значит, ты мне позвонишь? — спрашивает она.

— Да, позвоню.

— Правда? — поднимает она бровь.

— Конечно, — отвечает он.

Пино картинно поводит плечом. Она отшатывается назад, словно в мультике, разводит руки в стороны и машет ими, как крыльями. Она не совсем понимает, почему так делает, но прямо сейчас ей все равно — в этом есть какое-то электричество, это заставляет ее рассмеяться.

Он целует ее снова, на этот раз в губы, быстро и изящно. Она почти жалеет, что поблизости нет никого из коллег, что они не видят, как она прощается с этим итальянцем, с врачом, на Парк-авеню, в темноте и холоде, под дождем, на ветру, в ночи. Жаль, рядом нет какой-нибудь скрытой камеры, которая переправила бы эту картинку в офисы Литтл-Рока, где все оторвались бы от налоговых деклараций, чтобы увидеть, как она машет ему на прощание, как он оборачивается на заднем сиденье с поднятой рукой, лицо в тени, улыбка.

Она слышит, как шуршат на асфальте шины отъезжающего такси. Затем высовывает ладонь из-под козырька навеса и смачивает волосы дождевой водой.

Консьерж встречает ее улыбкой, хотя они не виделись уже много лет. Валлиец. Когда они с сестрой и с Глорией приезжали в гости по воскресеньям, он пел им песни. Никак не вспомнить имени. В усах седина.

— Мисс Джеслин! Где же вы пропадали?

И тогда она вспоминает: Мелвин. Он тянется за ее дорожной сумкой, и на какой-то миг ей кажется, он вот-вот заговорит о том, как она выросла. Но он замечает лишь, с благодарностью в голосе:

— Меня перевели в ночную смену.

Она не знает, следует ли поцеловать его в щеку, — прямо вечер поцелуев, — но он решает за нее, отворачиваясь.

— Мелвин, — говорит она, — ты совсем не изменился.

Тот хлопает себя по брюшку, улыбается. Она побаивается лифтов и предпочла бы подняться по лестнице, но в конце холла ее встречает юноша в шапочке и белых перчатках.

— Мадам, — наклоняет голову молодой лифтер.

— Вы к нам надолго, мисс Джеслин? — спрашивает Мелвин, но дверцы лифта уже закрываются.

Она улыбается ему из кабины лифта.

— Я позвоню наверх миссис Содерберг, — говорит он через решетку, — предупрежу их о вашем приезде.

Юноша-лифтер смотрит вперед, не моргая. Он предельно осторожен с рычагами «Отиса». [172] Не пытается завести разговор, голова немного запрокинута к потолку, тело напряжено, словно отсчитывает ритм. У нее создается предчувствие, что он будет работать здесь и через десять лет, и через двадцать, и через тридцать. Так и подмывает подкрасться сзади и шепнуть на ухо: «Ууу!» — но лифт едет вверх, и она смотрит в стену, на маленькие круглые огоньки.

Юноша поворачивает рычаг, идеально выравнивая плоскость этажа с настилом лифта. Выставляет ногу, проверяя точность расчета. Молодой человек, ценящий аккуратность.

— Мадам, — говорит он. — Первая дверь направо.

Дверь открывает высокий мужчина в униформе медработника, уроженец Ямайки. На мгновение оба смущены, словно должны были узнать друг друга в лицо, но почему-то не смогли. Скорострельный разговор. Я племянница миссис Содерберг. О, понятно, входите. На самом деле не совсем племянница, но она зовет меня своей племянницей. Пожалуйста, проходите. Я звонила утром. Да, да, она сейчас спит. Заходите. Как она себя чувствует? Как вам сказать…

Это «как вам сказать» обрывается, тянется — уже не нужно ничего говорить. Клэр вовсе не хорошо, она на самом дне глубокого черного колодца.

Джеслин слышит гул чьих-то голосов, — может, радио?

Квартира будто залита желатином. Когда они детьми приезжали с Глорией в город, то пугались этого дома: темный коридор, картины, запах старого дерева. Они с сестренкой непременно держались за руки, идя по коридору. Хуже всего прочего портрет умершего. Картина была написана так, что глаза изображенного на ней мужчины, казалось, следили за ними со стены. Клэр вечно говорила о нем: Соломон любил то, Соломон любил это… Чтобы оплатить расходы, она продала несколько других полотен, включая даже своего любимого Миро, но портрет Соломона остался висеть.