А впрочем, и это не имеет никакого значения. Жена остается пока что женой, и наш союз с нею не зависит в данное время от моих чувств к тебе. Писать я начал потому, что действительно все чаще вспоминаю тебя и вступаю таким образом в область неразумного, нереалистического, а это для меня непривычно.

Началось все так. Когда я прилетел от вас и хорошенько, желанно с дороги отоспался, то, проснувшись, но еще не открыв глаза, ощутил и увидел тебя рядом. Уже сообразив, что нахожусь в своем холостяцком бункере в Москве, я не стал торопиться открывать глаза и каким-то волшебным образом продолжал удерживать тебя рядом. Это не было остаточное сновидение перед пробуждением, как бывает у нас после долгой монашеской жизни, и не после монашества я тогда возвратился, ты это помнишь, — нет, я реально продолжал тебя удерживать рядом, уже пробудившись и понимая, где нахожусь. Я даже подумал, что и ты должна в этот момент как-то почувствовать там у себя это мое состояние или даже мое «присутствие». Потом вспомнил разницу во времени, начал высчитывать, который теперь час в вашем Сиреневом и чем ты можешь в этот час заниматься, — и волшебство исчезло, ты удалилась. Расчеты и цифры — враги ощущений.

В другой раз у меня засиделась моя благоверная (которая, кстати сказать, любит расчеты и цифры), затем вспомнила, что уже поздно, и заторопилась домой — на часах стояла цифра 11. Я проводил ее, у меня тоже была срочная работа, и до двух ночи просидел за столом. Потом заснул — и опять ты. Проснулся — и опять удержал тебя на какое-то время…

Однако не буду эксплуатировать и эти воспоминания. Я все-таки реалист, а не мистик, и прекрасно понимаю, что есть у нас и память сердца, и память тела. Были у нас с тобой действительно прекрасные часы и дни, еще более прекрасные ночи, и забыть об этом, я думаю, невозможно. Так что все объяснимо и естественно, сказал я себе. Я буду помнить ее и буду благодарен этой настоящей женщине (а ты настоящая, ты — истинная женщина, Надя!), и память моя может проявляться в широком спектре. Но со временем все неизбежно станет затухать и постепенно уйдет в прошлое. У меня очень небольшой опыт по этой части, но я замечал, как легко и прочно забывают некоторые мужики своих временных подруг (и наоборот — подруги своих «другов»), так что готов был и сам по их примеру…

Видишь, я ничего не скрываю и не рисуюсь перед тобой. Скажу еще больше и более: я не собирался слишком долго помнить тебя и возвращаться к тебе. Все-таки в жизни много еще несделанного, и я очень связан привычками, не лишен некоторого бытового сибаритства, люблю, чтобы под рукой были и нужные книги, и кофе, и магнитофон. Не знаю, очень ли больно тебе от таких слов, но правда есть правда. Я считаю себя спокойным реалистом — и обожаю это в себе! Я, пожалуй, не способен на бурные вспышки чувств (может, потому, что рожден на Чукотке?) и не способен на большие глупости. Честно говоря, я до сих пор не могу понять, как это у меня тогда сорвалось: «Пойдем ко мне?» Наверно, я не ждал, что ты согласишься. Или как раз тогда и начали происходить со мной некоторые странности… Но ты — молодец, Надя! Я рад и счастлив, что все это было у нас. Потому что ты — настоящая, ты истинная!

Теперь — о тех странных изменениях в моем характере, о которых я только что упомянул. Не знаю уж, тогда ли они начали во мне проявляться, но то, что проявляются теперь, — это точно. Вдруг наступает какая-то размягченность, какая-то слабость (иначе не назовешь!) — и мне захочется к кому-то приткнуться, и не просто к кому-то (к жене я могу пойти в любой день, но не хожу), а именно к тебе. В твою квартирку. За тысячи километров. В тишину и красоту. В покой. К твоей груди, Надя… И тогда я начинаю собирать чемодан и придумывать тему командировки.

Но и тут не все ясно, оказывается.

Не знаю, слышала ли ты, что от нас ездила к вам небольшая группа нынешней ранней весной. Я тоже мог бы поехать с нею. Даже должен был поехать. Но тогда сработала уже совсем другая и еще менее понятная странность: не поехал, чтобы не встречаться с тобой. Чего-то испугался.

Такая вот логика поведения у этого реалиста.

Потом жалел. И, пожалуй, чаще, чем до этого, начал вспоминать наши дни и ночи. И еще как-то по-новому стал вспоминать тебя. Иду, скажем, в Третьяковку или на выставку и думаю: показать бы все это Наде! Прохожу мимо магазина подарков на Горьковской улице, останавливаюсь возле витрины и соображаю: что из всего этого могло бы понравиться ей, то есть тебе? Покупаю хорошую книгу — и плачу за два экземпляра. С каждой художественной выставки приношу два каталога… Словом, поднатаскал в дом порядочно дублей и каких-то бесполезных предметов (боюсь, что и тебе они покажутся таким же) — и вот жду новой поездки.

Она определенно теперь состоится, и мы должны будем встретиться. Наверно, поэтому я и решил написать тебе все это, поскольку при встрече вряд ли смогу так откровенно раскрыться перед тобой. А честным, открытым перед тобой я и хочу, и обязан быть. Я многим обязан тебе, хотя и не смог бы сказать — чем именно. Может, теми странностями, о которых сказано выше. Чувствую, что что-то соединяет нас. А вот что может быть дальше — не знаю, не знаю.

Ты, конечно, слыхала, что есть такой нехитрый вид отношений между мужчиной и женщиной: встретились — расстались — снова встретились — снова расстались, и так без конца. Мне почему-то неприятно слово «любовники», но само это понятие в жизни существует, и люди нередко находят в таких отношениях не только удовольствие, но и настоящее счастье. Об этом написаны великолепные книги. В современной литературе о таком типе отношений пишут еще больше, чем в классической, только уже послабее и погрубее. Но вот счастье — есть ли тут для него место?

Я знаю одну пару (это друзья моих родителей), которая встречалась вот так на протяжении двадцати пяти лет. Женщина живет в Москве, мужчина — в Харькове, и у него часто бывали командировки в столицу. Он мог прилететь и просто на субботу и воскресенье. Я не очень понимаю, какие у него отношения в своей собственной семье, но в Москве каждая встреча была для них многодневным праздником. Вместе они ходили в театры, на вернисажи, в гости к общим знакомым — и к нам в том числе. У него были здесь даже запасной костюм, сорочки, галстуки… Но вот прошли годы, и встречи прекратились. Что-то разладилось — и конец! Скорей всего, прошли все три этапа молодости — первая, вторая, третья. Наша москвичка осталась одинокой и грустной. Ушла уже на пенсию. Семьи, конечно, не создала. И вот однажды звонит моему отцу и спрашивает: что ей делать с одеждой своего бывшего друга — костюмом, сорочками?

Ты знаешь, мне стало страшно, когда я услышал об этом. Осталась одежда, а человека нет. Так остается одежда на берегу, если человек тонет…

Теперь ты спроси и пойми меня, зачем я тебе расписываю все это, собираясь ехать к тебе, к любовнице?

Не знаю. Не смогу ответить, но не смог и не рассказать. И даже нелюбимое слово, для пущей жестокости, применил.

Еду к тебе с ожиданием, надеждой, недоумением. Надеюсь на тебя. Не на твой здравый ум (он у тебя не такой уж здравый, если ты связалась со мной, явно для тебя не перспективным), но на твое понятливое и умное сердце. То, что я хочу к тебе, понять не трудно. Но что-то ведь должно быть и дальше…